Третий дом от околицы

Урок памяти

О войне сначала рассказывали детям отцы и матери, потом – дедушки и бабушки, потом... Мало осталось стариков, переживших войну. Очень мало. Но ведь все самое важное, все, что хранит нас в трудный час, – остается жить в родовой памяти наших детей. Это закон жизни. Значит, когда мы просим своих учеников составить список имен погибших на войне их близких, или принести сирень к обелиску погибших воинов-земляков, или просто навестить стариков, – мы обращаем ребят к родовой памяти. Чаще всего это бывает лишь один раз в году – в День Победы...

Когда приближается очередной праздник Великой Победы, я почему-то начинаю очень остро ощущать ускользающее время.

Вот жила по соседству бабушка Шура, бывшая фронтовая сестра, присаживалась, бывало, на лавочку, рассыпала шутки-прибаутки про военное житье-бытье, про весны и зимы, про ландыши-черемухи, про военную любовь. А рисовалась за всей этой несерьезностью истинная картина войны, беда вселенского масштаба. Она о черновой работе – стирке кровавых бинтов, грязи и поте, а у меня в глазах невозможное щипание. Да только вот уже не первую весну сижу я на лавочке одна, а бабушку Шуру проводили на кладбище. Хорошо, по-людски проводили, речи сказали, что она вполне заслужила, да вот осталась в душе у меня вина – не все расспросила, о многом поговорить не успели, а самое главное – дети мои никогда не услышат такой чудесной рассказчицы.

Они – уходящее поколение, люди, слышавшие залпы орудий, нюхавшие порох, видевшие смерть и своими руками копавшие братские могилы. Они еще живут среди нас, их сердца еще тянутся к нам, мы еще связаны незримой ниточкой.

Но уже кто-то строгий и про все знающий отдал негласное распоряжение: ветеранов в школы не приглашать, маразматики, мол, мало ли что скажут...

Мечусь в безысходности, понимаю, что отчасти всё правда – трудно им перед классом: и память, и нервы. А по-другому? По-другому можно? Можно! И вот уже в душе поселилась радость – робкий лучик надежды: я что-нибудь придумаю, обязательно.

Отправляюсь в деревню, обычную, из числа исчезающих. Длинно вытянулись два ряда ее полупустых домов. Обычная пошехонская деревня, многое пережила, многое помнит, что ни дом, то и кладовая воспоминаний.

Третий от околицы дом – живут в нем два фронтовика, оба досыта хлебнули горя из скорбной чаши той далекой войны... Белые тканые половики до самой улицы. По деревенскому обычаю скидываю сапоги на крылечке и вхожу в дом без стука. Навстречу – Серафима Михайловна. Вижу, что рада несказанно: человек с Большой Земли теперь здесь такая редкость. Узнав о цели моего прихода, прячет лицо под фартук и горестно качает головой:

– Помню, милая, помню... Все помню, будто вчера это было. Нонешнее все забываю, а то явственно помню. Ох, ворвалась война в семьи. Я тогда после семилетки в Ярославль уехала, как и многие, устроилась в няньки. А тут – война! Вернулась домой, где, кроме родителей, жили еще три сестры.

Слушаю ее, смотрю, как то и дело поднимает передник к слезящимся глазам, боюсь спросить о самом главном. Увидев мое замешательство, она сама спрашивает прямо, без обиняков:

– Что, милая? Не то я говорю?

– То, Серафима Михайловна, да вот жалко, что я одна все это слушаю. А деточек мне нельзя привести к вам?

Она машет рукой, отнекивается. На шум слезает с печки дед, поправляет в ухе слуховой аппарат, вникает в суть дела и принимает решение:

– А коли вам за столько верст не лень прискакать, дак разве мы против? Мы хоть и не артисты, а выступать любим. Расскажи-ка, Сима, как тебя в 1943 году вызвали в военкомат.

Серафима Михайловна, ободренная дедом, не без улыбки поправляет очки и говорит:

– Мама мне собрала котомочку и – в Кукобой, а потом – в Ярославль. Народу-то сколько! Круглые сутки писари работают. Не успевают. Вызвали тех, кто семь классов окончил, у кого почерк красивый, – так вот мне и писарем довелось быть. Целую ночь писала.

В Ярославле выдали обмундирование, приняла присягу, овладела воинской специальностью.

Желая не угасить свечу вспыхнувшей памяти, все-таки прошу Серафиму Михайловну поберечь воспоминания для ребят. Ухожу, унося в душе какой-то звенящий трепет. Боюсь одного: а дети? Им будет ли интересна эта встреча? Юные скептики, проникнутся ли они тем же, что и я, – священным трепетом? Страшно.

Урок мужества

И все-таки предлагаю ребятам отправиться со мной в гости к ветеранам. Замечаю, первое, что их прельщает, – это возможность “загнуть”, то есть не учиться день. Поход этот они в качестве учебы никак не воспринимают. Второе – это сама прогулка под высоким весенним небом. И только в последнюю очередь любопытство – что могут рассказать им эти дедки и бабки такого, чего они еще не слышали и не видели с экранов телевизоров.

Радуюсь уже тому, что не отвергают саму идею похода, знаю, что остальное все потихонечку приложится. В пути случается всякое: кто-то специально надел тяжелые сапожищи и быстро устал, кто-то к середине пути уже натружен так, что впору вернуться, – мое счастье, что обратный путь так же длинен. Кто-то умудрился вырядиться в туфли на каблуках и успел изранить ноги. Боже!

– Дети мои, как я счастлива, что вам довелось встретиться со всем этим. Прежде чем начнет трудиться душа, должно устать ваше тело!

В деревне нас ждут. Собирается небольшая толпа, чтобы разглядеть нас и потом посудачить. Но мы – воробьи стреляные – вежливы до невозможности, кланяемся, здороваемся, на жвачки, на помады нет и намека – вот хитрецы. А все-таки такие встречи что-то воскрешают в их душах, решаю я.

Разуваемся, ребята выстраивают обувь прямо под капелью. Серафима Михайловна с оханьем и аханьем поднимает всё на крылечко, ставит прямо на беленые дорожки, ничуть не заботясь о том, что натечет с них весенняя вода.

Усаживаемся кружком, притихли мои орлы и орлицы, то-то же.

Серафима Михайловна к нашим расспросам уже готова, будто всю ночь репетировала:

– В Белоруссии служила, в зенитно-артиллерийском полку. Дослужилась до ефрейтора. Война для меня кончилась совсем неожиданно – за семьдесят дней до победы. Ранение и госпиталь.

Вижу, как поеживает плечами Катя, примеряет на себя чужую боль. А Серафима Михайловна, в очередной раз промокнув передником глаза, продолжает:

– Сколько уж лет прошло, а я все те кровавые события во сне вижу. Во время бомбежки на станции Орша погибли сразу шесть девчонок, погиб и командир батареи. А всего в братскую могилу на подстилку из сырой соломы положили восемнадцать человек. И прозвучал прощальный салют. Разве такое забудешь?

Поглядываю на девчонок, опустили ресницы, что прячут – неужели слезу?

А Серафима Михайловна продолжает о том, как второго августа 1945 года вернулась домой. В Кукобое зашла в военкомат и вышла оттуда уже штатским человеком, даже и не подозревая о том, что всего через год ее судьба круто изменится, потребует от нее еще одного подвига.

При этих словах дед Николай, до этого никак не участвовавший в разговоре, приободряется, оттесняет старуху на второй план, радуется, что наступил и его черед. Рассказывает, что о начале войны узнал, когда за плечами было всего семнадцать лет. Шел ранним утром по росной траве, всходило солнце, насвистывал что-то веселое и вдруг встретил нарочных с известием: “Война!”

– В августе 1942 года был призван на фронт. Увозил меня из родного Пошехонья пароход “Достоевский”. Запомнил мать на причале... Под Костромой восемь месяцев обучался в военных лагерях. Здесь получил основную воинскую специальность – автоматчик и звание младшего сержанта.

Смотрю, Саша не выдерживает:

– А дальше? Что дальше, дядя Коля?

– А дальше – фронт. Лето 1943-го. Курская дуга. В одном из боев меня ранили. Ранение было тяжелым: раздробление позвоночника, две рваные раны на спине, следы от которых и теперь видны, как глубокие воронки.

Николай Алексеевич нервно закуривает, молчит минуту-другую, кажется на миг, что совсем исчезла его речистость. И Сашка больше вопросов не задает, согласен потерпеть. Надо же!

А Николай Алексеевич, откашлявшись, продолжает:

– После госпиталя попал в прибалтийские болота. Здесь искурил свою справку о первом ранении. Казалось, что все миновало, не думал, не гадал, что ждало впереди.

Как-то держали оборону, вели бои местного значения в восьми километрах от Пскова. В ночь с 10 на 11 мая получили приказ провести разведку боем, выявить огневые точки противника. В четыре часа утра поползли. Два взвода. Мой взвод попал на минное поле. После взрыва ткнул окровавленной культей в лицо – пальцев не было, значит, правая рука больше не помощница, так почему-то сразу и подумал, а левая оказалась тоже ранена.

Две недели провалялся в полевом госпитале. Началась гангрена. Левую руку, последнюю надежду, отняли по плечо. Потом на “кукурузнике” вывезли в тыловой госпиталь, сначала в один, потом в другой. Попал в госпиталь для инвалидов, где не просто лечили, а учили жить после войны. Я почему-то наотрез отказался от протезов, даже сейчас сам не могу понять – почему. Наверное, потому, что понимал: в крестьянском труде эти руки-игрушки уже не помощницы, а о красоте тогда как-то не думалось. И единственное, чем мне помогли, – это на правой руке разъединили кости, и получилось два, пусть неуклюжих, но послушных, живых пальца. И в этом была уже доля спасения.

Урок любви

Он замолкает. Гляжу на ребят. Неужели это мои непоседы сумели выслушать такой напряженный монолог и глазом не моргнули? Неужели их поразила сама неожиданность ситуации – человек без рук, феномен, читали где-то, а тут живой. Замерли, ждут продолжения. Николай же Алексеевич горестно вздыхает: “Чтобы жить без рук, надо заново родиться”.

Заметив, что мужу трудно и он ждет ее помощи, Серафима Михайловна охотно вступает в разговор:

– Видно, судьба. Ведь молодая была и, говорят, красивая, а вот пошла замуж за инвалида. На войне-то я всякого насмотрелась, всякой страсти, вот и рассудила: не виноват он, не в драке же рученьки-то потерял. Родители-то мои против были, но мы сделали по-своему. Мать напутствовала меня сурово: “Смотри, знаешь, на что идешь, обратно не приходи”.

Николай Алексеевич, поборов волнение, с размаху вдруг опять бросается в воспоминания:

– Женился. Надо было жить. Не хотелось хуже людей. Стал искать работу. Пробовал фуражиром, был и бригадиром, а потом стал пастухом. Говорят, что волка ноги кормят, вот так ноги стали и моими кормильцами. Пятнадцать лет пропас колхозный скот.

Серафима Михайловна обращается к девочкам, будто их пытается уверить в какой-то своей правде:

– Муж у меня в доме помощник, а не обуза. Сено, дрова все время вдвоем заготовляли. И грибы в лесу самые лучшие – его.

Она раскладывает на столе нехитрые приспособления для пальцев с двумя кольцами, к которым припаяны нож, расческа, бритва...

– Он и одевается сам, только я пуговки застегиваю...

– А когда провинится, не застегиваете? – любопытствую я.

– Бывает, – качает она головой.

Понимаю, что бывает все, как в обычной семье, где живут обычные люди со своими заботами и человеческими слабостями. Кажется, это понимают и ребята, не просто слушая разговор, а впитывая в себя всю обстановку дома.

Мирно тикают ходики на стене. На чистой скатерти свежие газеты. Уютная комната, с портретов в рамочках глядят дорогие лица, скульптура Теркина с гармонью. Только молчит гармонь. В доме все время тишина, детскому крику так и не суждено было раздаться здесь, хотя они оба этого очень хотели.

Жизнь клонится к закату. Они прожили ее вместе, поддерживая друг друга в горе и в радости. Прощаемся тепло и сердечно, и ребята мои в этот миг чем-то напоминают нас, пионеров шестидесятых. Хоть и не алеют галстуки вокруг шей, но в груди бьются гордые и благородные сердца.

Что это было для них? Урок мужества? Урок памяти? Урок любви и готовности к самопожертвованию? Или всего лишь увлекательная прогулка с передышкой в прохладе деревенского дома? Не знаю. Зерно упало в подготовленную почву, а прорастет или нет, сказать трудно. Знаю одно: души их еще возделывать и возделывать, но я не отчаиваюсь, я терпеливый работник.

Фото А.Козина