Сказки для детей, подростков и взрослых

2 апреля 2010 г. – 205 лет со дня рождения Ханса Кристиана Андерсена (1805-1875), датского писателя.

30 ноября 2010 г. – 175 лет со дня рождения Марка Твена (Сэмюэля Ленгхорна Клеменса) (1835-1910), американского писателя.

23 августа 2010 г. – 130 лет со дня рождения российского писателя Александра Грина (Александра Степановича Гриневского) (1880-1932).

 

Превращение Гадкого утенка

«Король сказки», как величали в конце жизни Ханса Кристиана Андерсена, родился на окраине датского городка Оденсе в семье сапожника и прачки. У прославленного писателя имелось достаточно неприятных личных переживаний и проглоченных обид, чтобы наделить ими своего Гадкого утенка. Дед его был городским сумасшедшим, а отец – страстным книгочеем и никудышным сапожником, у которого игрушки и куклы получались лучше, чем сапоги. Над сапожным верстаком в убогом жилище Андерсенов висели книжная полка и портрет Бонапарта. Образцовую чистоту поддерживала мать. Накрахмаленное белье и занавески на окне, комнатные цветы в ящике с петрушкой и луком, расписная посуда на буфетной полке – ее заслуга. Тем не менее, это была настоящая бедность.

От безысходности отец маленького Ханса в конце наполеоновских войн записался в солдаты вместо сына богатого крестьянина. Но ни в других странах побывать, ни хотя бы повоевать ему не удалось, а вырученные деньги обесценились. Так и не избавившись от нищеты, сапожник умер и был похоронен в соломенном (!) гробу, когда его сыну едва исполнилось 11 лет.

Растили мальчика и воспитывали в основном женщины. Первые в жизни сапоги вместо деревянных башмаков и перелицованный из отцовского пальто костюм появились у него только к конфирмации – протестантскому совершеннолетию. По достижении 14 лет Ханс Кристиан разбил копилку, куда три года откладывал всякую доставшуюся ему монетку. Несмотря на долгие и настойчивые уговоры и рыдания, он простился с матерью и отчимом, – тоже сапожником, вдвое моложе нее, – и отправился искать счастья в столице. За три риксдалера (шведская серебряная монета – Прим. ред.) из накопленных тринадцати возница дилижанса подрядился доставить Андерсена до ворот Копенгагена, расположенного на соседнем острове, всего в 32 милях от Оденсе. Горожане посмеивались, ожидая в самом скором времени позорного возвращения восвояси несуразного и много возомнившего о себе сына непутевого сапожника и бедной прачки.

Некогда славная и могучая Дания, правившая всем скандинавским миром, к этому времени окончательно превратилась в захолустную кукольную монархию (заметим в скобках, не лишенную своеобразной прелести: когда король, например, может ездить по улицам на велосипеде, а королева – ходить в кинотеатры). Поддержав Наполеона, Дания потеряла в результате Норвегию, почти с половиной своих подданных, сохранив из былых территорий только безлюдную Гренландию. Еще при жизни Андерсена Бисмарк отберет у нее и Шлезвиг-Гольштейнские герцогства. Из оставшихся полутора миллионов датчан сто тысяч проживало теперь в Копенгагене, и такая компактность имела свои преимущества. Сословные границы оставались почти непереходимыми, но, приложив усилия, здесь было легче, чем где бы то ни было, обзавестись связями и получить протекцию сильных мира сего. Это в полной мере использовал юный мечтатель.

В королевском театре, куда сразу отправился Андерсен, он получил решительный отказ. Но продолжил стучаться во все двери, доходя до отчаяния, предлагая себя в качестве певца, танцора, даже сочинителя, при этом плача и жалуясь на судьбу, – а это очень сильное оружие в маленькой стране, где протестантская этика диктует поощрять всякое позитивное усилие. Кое-кому это показалось забавным и симпатичным. Покровители помогли ему бесплатно брать уроки пения, собрали для него деньги по подписке, взяли хористом и на подтанцовку в королевский театр, со вниманием отнеслись к его юношеским сочинениям и решили заняться его образованием, наконец, добились для него королевской стипендии. Семнадцатилетний Андерсен не упустил своего шанса. Смирив на время учебы свои амбиции, пять лет он провел в закрытых латинских школах вдали от столицы и еще два года – в копенгагенском университете. За эти годы его мечты сделаться знаменитым сочинителем превратились в твердое намерение.

Однако его многочисленные трагедии, драмы и водевили, сборники стихов, исторические и прочие романы, книги путевых очерков (а он после окончания университета много и охотно путешествовал по Европе, пользуясь щедрой поддержкой просвещенных покровителей, благотворителей и самого короля) остались бы достоянием исключительно историков датской литературы, если бы в тридцать лет Андерсен не принялся сочинять и издавать литературные сказки для детей и взрослых. Взрослые оказались теми еще детьми – сентиментальными, мечтательными и жестокими, но не бессердечными! Любопытно, что подтолкнули писателя в верном направлении два человека, далеких от литературы, – знаменитый физик Эрстед и еще более знаменитый скульптор Торвальдсен. Первый предрек ему, что именно сказки обессмертят его имя, а второй пошутил, что Андерсен способен сочинить сказку даже о штопальной игле. Именно это писатель вскоре и сделал.

В одиночку Андерсен создал и заселил целый сказочный мир. Лучшие из 168 его сказок оригинальны, простодушны и предельно лаконичны. Во множестве стран знают истории о новом платье короля и гадком утенке, о Русалочке и Дюймовочке, о стойком оловянном солдатике и огниве, о принцессе на горошине и Снежной королеве. Подобно выстрелу в десятку, они принесли Андерсену мировую славу в считанные годы. Он сделался любимцем всех королевских семей Европы, его безоговорочно признали корифеи западноевропейских литератур, его сказками зачитывалось простонародье многих стран – от Соединенных Штатов до России. Его величие признали даже в родном Оденсе и устроили грандиозные празднества в честь земляка. А граждане Копенгагена еще при жизни сказочника решили установить ему памятник в Королевском саду, однако Андерсен забраковал проект статуи, облепленной детишками. Он-то считал, что пишет не для детей, а для людей вообще.

Лучшие сказки Андерсена не слащавы, благодаря мягкой и тонкой иронии, и они глубоки, потому что говорят правду о мироздании. Характерно, что автобиографию Андерсен озаглавил «Сказка моей жизни». Ему было что прятать за романтическим занавесом. В жизни он был несчастен, одинок, болезнен, бесконечно мнителен, комично тщеславен и чудовищно эгоцентричен (его мать и сводная сестра оказались похоронены в безымянных могилах на кладбищах для бедняков).

Путешествие в страну грез

Фантазии Андерсена обожал Максим Горький, взявший эпиграфом к собственным «Сказкам об Италии» его фразу: «Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь». Неслучайно Горький поддерживал, как мог, нашего отечественного фантазера, сочинявшего сказки для читателей подросткового возраста, – Александра Грина (настоящая фамилия – Гриневский).

Грин даже внешне походил на Андерсена: такой же долговязый, нескладный и с носом, «как повисший флаг» (по его собственному выражению). Как и Андерсен, он создал целый сказочный мир – свою Гринландию. Вот только места для иронии и юмора в ней не нашлось совершенно, поскольку ее создатель вырос в чересчур серьезной, огромной и катастрофической стране.

Писатель Александр Грин родился в многодетной семье ссыльного польского шляхтича Гриневского, служившего бухгалтером в земской больнице и сильно пившего. Учась в пятом классе вятского городского училища, где товарищи дразнили его «Грин – блин!», Саша Гриневский написал любопытное сочинение «О вреде Майн-Рида» – своего рода проклятие судьбе. Рожденный в сухопутной глуши мальчик страстно мечтал бороздить моря, а грубая реальность требовала «быть как все, выйти в люди, в тихой драке добывая хлеб свой и кров» (по замечанию одного из биографов Грина). Ни большой мир, ни собственные родители в нем не нуждались. Мальчишку попрекали куском хлеба, и с 11 лет он подрабатывал переписчиком, переплетчиком, чертежником.

Однако к 16 годам терпение его лопнуло. Устав от брани и унижений, с полученными от отца 25 рублями в кармане, он сел на пароход до Казани, затем в поезд до Одессы – и вот оно, море! Но и в портовом городе будущий писатель оказался никому не нужен. От погружения на самое дно его спас алчный капитан грязного каботажного суденышка, отобравший у Саши паспорт и выдавший целковый задатка – ого, целый рубль! Впрочем, судьба уже подхватила и понесла будущего писателя – от матросни к босякам на бакинских нефтепромыслах (настоящий Челкаш Горького), к золотоискателям на уральских приисках и далее – в лесорубы, банщики, театральные статисты.

К 22 годам устав от мытарств, Грин записался по совету отца вольноопределяющимся в армию (призыву он не подлежал из-за дворянского происхождения). Тут-то его и подстерег эсеровский агитатор. На десять лет – то вольно, то невольно – Саша Гриневский перешел на нелегальное положение. Задания, явки, командировки, аресты, тюрьмы, амнистии, ссылки, побеги. Из него готовили «бомбиста» в Твери в 1903 году (когда русские террористы горячо спорили – имеет ли моральное право революционер выходить с теракта живым?) – он не захотел, не смог, и его оставили связным. Первые рассказы Грина – об этом, и псевдоним его – оттуда (редактор оставил от фамилии только первый слог, чтобы охранка не взяла след).

Необычность судьбы и творческой эволюции Грина состоит в том, что, начав с более-менее реалистических рассказов, писатель отказался затем от реализма и с головой ушел в вымышленный мир – создал Гринландию. Мечтательные девушки полюбили литературные фантазии Грина за то, что в далекой Гринландии их неминуемо ожидала встреча с героем, какого не встретишь в жизни, – интеллигентным рыцарем без страха и упрека, похожим на «киношного» Олега Даля. Но больше всех эту страну полюбили советские барды.

Один из героев Грина клянется именами «Гриммов, Эзопа и Андерсена» (в «Алых парусах»). Андерсен с Грином были на одно лицо для едкого Ивана Бунина (по свидетельству В.Катаева): «Сейчас пошла мода на Андерсена... упомяните бедного оловянного солдатика, обуглившуюся бумажную розу или что-нибудь подобное, если удастся, присоедините к этому какого-нибудь гриновского капитана с трубкой и пинтой персиковой настойки – и успех у интеллигентных провинциальных дам среднего возраста обеспечен». А вот поэт Борис Пастернак, напротив, пропел дифирамб героям Грина в своем портрете Маяковского: «Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором. Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, – это не главное в нем, а главное – железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволяет себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым».

После революции 1917 года жизнь Грина не стала легче. Горький буквально спас его от неминуемой гибели на петроградской улице после фронта и сыпного тифа, добился для него академического пайка и поселил в знаменитом «Доме искусств», бывшем особняке Елисеева на Мойке (Грин всегда плакал, вспоминая об этом). Однако большевики не признали в гриновских «Алых парусах» цвет своего флага – классовое чутье их не подвело. Любопытно, что толчком к написанию этой сказочной «феерии» послужил Грину выставленный в витрине на Невском игрушечный бот с парусами алого цвета, который смастерил, видно, с голодухи какой-нибудь старый морской волк, тоскуя по безвозвратным временам своей молодости.

Последнее десятилетие своей жизни Грин был беден, но счастлив с молодой женой, в том числе и в благословенном Крыму, куда он приехал тяжело-больным. Чудная Феодосия стала его «Лиссом» (так он указывал обратный адрес в письмах), а в Старом Крыму на неструганой двери дровяного сарая, в котором они с женой прятались от зноя, выведено: «Чайная Дэзи».

Переименовывая действительность, он пытался ее пересоздать хотя бы в воображении. Только в Гринландии писатель чувствовал себя собой настоящим. Вспоминая прожитое, признавался: «Слова “Ориноко”, “Миссисипи”, “Суматра” звучали для меня как музыка...»

Плаванье по великой реке

Откуда могло попасть в гриновский перечень название «Миссисипи»? Конечно же, из Марка Твена и его выдающегося романа о жизни и «Приключениях Гекльберри Финна» на великой реке.

Современники относились к Марку Твену как к величайшему острослову (в ХХ веке эта роль достанется Бернарду Шоу) и автору замечательных книг для детей. Но «Приключения Гекльберри Финна» – нечто большее, чем детская книга. Это настоящий американский миф, ставший общечеловеческим. Его отличают исключительное здравомыслие, неподражаемый юмор и потрясающая достоверность всех деталей. Ничего удивительного – потому что материалом ее послужила собственная биография и жизненный опыт Сэмюэля Клеменса, взявшего энергичный и жесткий псевдоним «Марк Твен».

Описанный в «Томе Сойере» и «Гекльберри Финне» Сент-Питерсберг (Санкт-Петербургу – привет!) – это городок Ганнибал на Миссисипи, где прошло детство будущего писателя. Окрестные леса, пещеры, острова, плоты и суда на реке, прибрежные городки – все это списано с натуры, так же, как и люди. У беспризорника Гека и чернокожего раба Джима были прототипы, и с ними дружил будущий Марк Твен, очень похожий на Тома Сойера.

Судьба занесла в эти края многодетное семейство Клеменсов в поисках лучшей доли. Чуть не половина Америки мигрировала тогда с восточного побережья все далее на запад, и Миссисипи была своеобразным рубежом. Мало кто знает, что до появления пароходов баржи по ней тянули против течения такие же бурлаки, как и в России, и гильдия лоцманов до поры процветала, как на Верхней Волге. Марк Твен и сам несколько лет проработал лоцманом и написал об этом документальную книгу «Жизнь на Миссисипи». Эта великая река была его любовью, более того – главной рекой его жизни, и ему хотелось вернуться на ее берега. Поэтому уже в пятидесятилетнем возрасте он написал свой лучший роман о том, что любил больше всего на свете, – и это ощущается читателем.

Как и многих писателей, Марка Твена воспитывали женщины. Сурового и черствого отца он не любил еще и потому, что тот был неудачником. Десятки тысяч гектаров приобретенных им земель невозможно было продать и за пару долларов. А вот от матери он позаимствовал самое главное – радостное и здравомысленное отношение к жизни, остроумие и манеру шутить с невозмутимым видом, лениво растягивая слова. Образец ее юмора уже в старости приводит внук Марка Твена. Вмешавшись в спор случайных попутчиков о месте рождения Марка Твена, она заявила: «Я его мать. Мне полагается знать, где он родился. Я была при этом».

Твен в этом отношении матери не уступал. Однажды в Лондоне его посетил журналист американского таблоида, получивший из редакции две телеграммы: «Если Марк Твен умирает в нищете, шлите 500 слов» и «Если Марк Твен умер в нищете, шлите 1000 слов». Писатель сам ответил редакции знаменитой остротой: «Слух о моей смерти преувеличен».

Он много путешествовал по свету, много об этом писал (в Швейцарии, например, Марк Твен и сегодня культовый писатель благодаря своей книге очерков «Пешком по Европе»), много выступал перед читателями (в том числе и как юморист в разговорном жанре). Никто лучше него не выступал на банкетах – это был его конек. С годами характер у него стал портиться, и Твен увлекся политической публицистикой. Жил в Нью-Йорке на 5-й авеню, тянущейся вдоль Централ-Парка.

По Миссисипи уже плавал большой пароход, названный его именем. А в рабочей записной книжке им была сделана следующая запись: «Том возвращается домой после шестидесяти лет скитаний по свету. Находит Гека; оба они говорят о старых временах; оба они покинуты, жизнь не удалась, всё, что было мило, всё, что было прекрасно, в могиле. Они умирают вместе». Это произведение предназначалось уж точно не для детей.