Педагогика: судьба или случайность?

Недаром многих лет
Свидетелем Господь меня поставил...
А.С. Пушкин

 

Беды в семье

Мною прожито семьдесят восемь с половиной лет, из них пятьдесят пять – в учительской профессии, о которой я ни в детстве, ни в юности не мечтал. И «когда я итожу то, что прожил», то пытаюсь понять – кто я? Может, пасынок судьбы? Ведь с момента рождения я лишен фамилии и отчества моего без вины виноватого отца. Мать, также подвергшаяся репрессиям, выйдя из лагеря, стала работать учительницей и медсестрой. В осажденной Москве готовилась к уходу в партизаны в случае сдачи города и умерла от болезни почек на почве истощения. Брат-старшеклассник, недоучившись в выпускном классе, пошел добровольцем на фронт, чтобы собственной кровью смыть навязанное ему и мне клеймо ЧСИР (члена семьи изменника родины), погиб и похоронен в братской могиле. Много позже я лишился двадцатитрехлетнего сына.

Казалось бы, достаточно ударов судьбы? Но и это еще не всё. Мне не позволили осуществить мечту стать актером или театроведом, завалили на экзаменах в МГУ, затем не хотели принимать в педагогический институт, а приняв после унизительной процедуры (тетку заставили продиктовать, а меня – записать, что произошло с отцом и матерью), после окончания его не оставили в Москве и даже спустя два десятилетия, уже защитившего диссертацию, не пустили в НИИ.

Тем не менее «закон подлости» срабатывал не всегда. Добрые люди (соседи по коммунальной квартире) помогли сестрам матери вывезти меня с братом в эвакуацию, где тетки выбивались из сил, чтобы нас прокормить, а мы продолжали учиться (пусть в помещении уфимской пивной), посещать там, как и в Москве, библиотеки и картинные галереи.

По возвращении в военную Москву (после смерти матери, гибели бабушки и брата) я настолько увлекся театром, что еще в седьмом классе поступил в театральную студию. Московского городского дома пионеров, где познакомился с такой же «безотцовщиной», голодными и обтрепанными, как и я, а ныне всем известными Р.Быковым, И.Квашой и Л.Круглым. В нашу компанию тогда входили и будущие режиссеры – Б.Рыцарев, А.Митта и А.Кигель, а также поэт и прозаик В.Файнберг. Мы простаивали ночами за билетами в театр, абонировали там ступеньки (на лучшее не хватало денег) или вообще «на халяву протыривались» на спектакли со второго акта.

А в студии нас подкармливали (помнится, суфле и «какавеллой»), эстетически образовывали (прививая интерес к истории театра, к художественному слову, к классической музыке) и устроили для нас экскурсию на пароходе по Волге, где мы в Сталинграде, среди «домов-скелетов», играли на открытой площадке нашего «Кота в сапогах» с Роланом Быковым (тогда – Ролкой) в главной роли.

Некоторые неудачи впоследствии оборачивались удачами. Я не стал ни актером, ни театроведом, ни филологом; но зато нашел себя в практической педагогике и никогда не жалел о том, что не попал в НИИ.

От театра – к педагогике

«Минувшее проходит предо мною» как ряд картинок в старинном волшебном фонаре.

Школа – самодеятельность: роли Бомелия из «Царской невесты», Сени Горина в «Старых друзьях» (и Пимена – на концертах), успехи в гуманитарных и натянутые тройки по точным наукам (особенно по черчению).

Пединститут – лекции Л.Гроссмана, С.Бонди, Е.Тагера, доклады в кружках (помню провал темы «Эстетика Бальзака» на первом курсе, взятой с явной переоценкой собственных возможностей), экскурсии (например, в Ясную Поляну), встречи (с Р.Рождественским, тогда еще студентом), участие в секции зрителей Дома актера, знакомство с семейством Ардовых (и через него – с Ахматовой, Л.Утесовым, А.Баталовым), многочисленные публикации.

Всего год учительствовал в селе Городок Минусинского района Красноярского края, и в памяти остались примерная девочка, по привычке вызубрившая наизусть страницы плохого учебника, и безграмотный сын чабана, заслуживший мое уважение тем, что сумел по-своему объяснить, почему щука и рак стерегут «премудрого пискаря» (он уже раз «попадал в невод»); постановка сцен из «Ревизора», стенгазеты, посещение местного театра, критические выступления в местной и краевой прессе.

По возвращении в Москву – три школы рабочей молодежи: две – где занятия шли одновременно с грохотом пропеллера в помещении «номерного» завода, по преимуществу – лекции, а за пределами аудитории – диспуты (запомнился общешкольный – о Маяковском) и филармонические концерты. Воспоминания моего ученика об одном из них, бывшем полвека назад, я прочел в Интернете: «...я напомню Ф.А. ... как он буквально заманил к нам в «шарманку» великого мастера слова, чтеца и декламатора, заслуженного артиста Эммануила Каминку. Из всех туалетов извлекал Ф.А. великовозрастных двоечников, пивших там портвейн, и гнал в актовый зал... Уже через пять–десять минут все слушали его буквально не дыша. А когда он часа через два перешел к литературным пародиям, аудитория заходилась от хохота... «Давай, Каминка! – кричали двоечники с задних стульев. – Режь, Каминка!!!»» (Такой же успех сопровождал выступления друзей по Дому пионеров, особенно безотказного Л.Круглого.)

Из Школы рабочей молодежи (ШРМ) я перешел (и это была фантастическая удача) в экспериментальную школу с «уклонами». «Гуманитарии» учились там во вторую смену, а утром мы нередко ходили в Третьяковку, в Музей имени Пушкина или на репетицию в театр. Вечером к нам приходили артисты, режиссеры, искусствоведы, и никого из ребят не нужно было, как в ШРМ, «загонять» на эту третью смену. Оба класса «гуманитариев» поехали в Ленинград, где их буквально потряс спектакль БДТ «Горе от ума», и они написали о нем так личностно, что их сочинения цитировались в специальной литературе и легли в основу моей статьи «Что думают мои ученики» (Театр. – 1966. – № 10). Кроме БДТ, ребята побывали в Театре комедии, встретились с его главным режиссером Н.Акимовым, посетили Эрмитаж и Русский музей, а вернувшись в Москву, посмотрели на киностудиях, как создается кино.

Так получилось, что я – не по своей воле – сменил еще несколько учебных заведений. Работал в элитной школе с преподаванием ряда предметов на иностранных языках, где мои ученики не только ходили в театр и кино, но и участвовали в дискуссиях на радио, на студии «Союзмультфильм», в Доме актера и Доме кино. Ребята писали сочинения не только по школьной программе. На материале их работ я подготовил и защитил диссертацию «Комплексное использование искусства при изучении литературы в средней школе».

Затем была обычная общеобразовательная школа в спальном районе Москвы. Здесь особое внимание уделялось обсуждению телепрограмм и телефильмов (посмотрели и обсудили с ребятами «Грозу» и «Двенадцать стульев»), но у нас бывали вечера встреч (с художником Б.Неменским, киноведом Л.Рыбаком) и выезды (например, на генеральную репетицию «Героя нашего времени» в МТЮЗе, на съемки вечера Р.Быкова в городском Доме пионеров).

И, наконец, последние четверть века с небольшим я преподаю в техникуме, а затем колледже архитектуры и менеджмента в строительстве. Здесь я окончательно превратил в систему Клуб интересных встреч (хотя в той или иной форме он существовал в моих классах и раньше), где, кроме старых товарищей детства (в частности, Р.Быкова, снимавшего в фильме «Телеграмма» моего ученика), выступали известные мастера сцены и экрана (Г.Жженов, С.Юрский), поэты (А.Аронов, Е.Бершин) и мои бывшие ученики – актеры Ю.Жженова, А.Рапопорт, А.Ярославцев, наш педагог, а в прошлом художник-мультипликатор Ю.Наумова, писатель и журналист С.Бестужева.

Однако, в силу сложившихся обстоятельств, вместо коллективного посещения театров нам приходилось довольствоваться тем, что телеэкран соизволит показать: обсуждением новых экранизаций «Преступления и наказания» и «Мастера и Маргариты» или таких нашумевших фильмов, как «Остров».

Когда меня включили в число участников экспериментальной площадки, особых перемен в своей учительской судьбе я не ощутил. На дворе стояла перестройка, и о педагогах можно было сказать, перефразируя Гете: «И полная свобода им при дворе дана». Я и раньше обсуждал на уроках литературы произведения, не включенные в программу (к примеру, «Анну Снегину» С.Есенина, стихи и поэмы Н.Клюева, а из мировой классики – «Души чистилища» П.Мериме, «Кукольный дом» Г.Ибсена, «Панг» и «Викторию» К.Гамсуна). Разве что мои «инновации» (диктанты с творческим заданием дискуссионного характера; самодиктанты по стихотворениям, требующие мотивировки выбора автора и произведения; изложение-сочинение с «остро заточенным» вопросом; домашние работы на темы, предложенные самими учениками; рецензии на индивидуально просмотренное) стали чаще публиковаться (по преимуществу – в газете «Русский язык»). Кроме того, я стал на уроках русского языка давать искусствоведческие тексты по программным произведениям драматургии.

На своем месте

И мне вдруг вспомнилось, что Р.Быков играл (а я дублировал) Учителя королевы в «Двенадцати месяцах» и очень любил работать с детьми в кино, что Л.Круглый воплощал в театре образ директора школы, а наш общий друг Б.Рыцарев поставил для малышей несколько сказок в кино. Наконец я обнаружил в собственной родословной бездну педагогов, включая жену.

Мне стало понятно, что, став педагогом, я не только попал куда следовало, но и должен был проделать на этом нелегком поприще немалую эволюцию. Ведь вначале меня больше всего занимало, как заинтересовать детей собой и своими познаниями. Не понимая, как смеют мои ученики не знать того, что так элементарно, как могут они быть столь некультурными и безграмотными, я в ту пору бывал недобрым и просто злым, комментируя их немощные ответы и разбирая (а по сути дела – высмеивая) их жалкие сочинения. И не мог взять в толк, почему так пассивно слушающее меня большинство и столь неразговорчивы молчуны. А между тем сочинения, самобытные, изобилующие оригинальными мыслями и тонкими наблюдениями, все чаще писали (и ныне пишут) именно последние, в то время как большинству из раскованных и бойких товарищей обычно удается выговориться на уроках и наспориться на переменах, и потому их к перу, как правило, не так уж часто тянет.

Чем дольше я живу, тем больше обращаю внимание уже не столько на тех учеников, чьими способностями можно блеснуть на открытых уроках и кем я прежде многие годы любовался, сколько на тихих, обычно не поднимающих руки, неохотно отвечающих на вопросы, даже обращенные персонально к ним, и не подходящих после урока, чтобы, смущаясь, задать вопрос или поделиться сокровенным. Причины могут быть разные. Один замыкается. Для другого русский язык не родной. У третьего в семье проблемы, близкие к тем, что остро поставлены в обсуждаемом произведении, но ни одноклассники, ни учитель не заслужили права на его публичную исповедь. Четвертый привык, что его считают чуть ли не дебилом, и ему это даже комфортно: меньше спроса.

При всех нюансах личностных ситуаций главное, что способно расковать нерешительных, – это благожелательное отношение к ним, готовность похвалить (публично или наедине) даже за микроскопическую удачу, а также непременное приближение литературы к их личным проблемам и, насколько возможно, полная свобода в выражении их собственных мыслей и чувств. Важно не только давать духовную пищу изначально активным, но и поддерживать, раскрепощать тех, кому мои предшественники уже успели внушить: «Твое мнение никого не интересует».

Получалось ли и получается ли это у меня? По-видимому, да, если судить по двум примерам, разделенным десятилетиями. Лет двадцать пять назад одна из самых неприметных в школьные годы девочек рванулась ко мне с коляской с другой стороны широчайшего проспекта, а позже прислала письмо из Кузбасса с пожеланием, чтобы у ее недавно появившихся на свет детей был такой учитель, как я. А в конце истекшего учебного года некогда слабейший ученик наряду с контрольной вручил мне что-то вроде личного письма, которое воспроизводится в дополнение к статье без изменений, со всеми ошибками.

Священник А.Мень незадолго до своей трагической гибели высказал суждение о педагоге-наставнике, опубликованное уже после смерти самого отца Александра: «Наставник передает частицу своей души... Надо научить мыслить, научить чувствовать и научить любить... Надо самому мыслить, чувствовать и любить... надо иметь, что отдать детям».

Соответствую ли я столь высокой планке, судить моим ученикам. Но если да, спасибо тем, с кем сводила меня судьба.