Идеальный ребенок

Сложные психологические ситуации, когда учитель сам не может определить меру собственной правоты, не может понять, в его ли силах было повлиять на ученика, запоминаются на годы... А образцовые дети порой оказываются более трудными и не поддающимися воздействию, чем хулиганы и двоечники. Так и продолжается затянувшийся спор с собой, сколько бы ни прошло времени.

Отличница, ненавидевшая школу

У нее есть все, что нужно для успешной школьной учебы: она очень собранна, аккуратна, внимательна, систематична, послушна, никогда ничего не говорит, пока ее не спросят, но всегда знает учебный материал; ни с кем не ссорится: ни с одноклассниками, ни с учителями, но ни с кем особенно и не дружит; ни один школьный предмет ее по-настоящему не интересует, и потому она равномерно распределяет свои силы и время. В учебном смысле она довольно уверена в себе, хотя и не любит отвечать устно: она застенчива, у нее тихий голос. Предпочитает письменные задания и выполняет их превосходно. Очень умна, достаточно самостоятельна в мышлении, но никогда ни с кем не спорит, не стремится высказывать свое мнение и потому отвечает всегда идеально правильно – в школьном смысле этого слова. Она скромна и не лезет вперед, но, если ей что-то поручить, она неохотно, но добросовестно все сделает. Очень тихая. Выполняет все домашние задания, никогда не болтает на уроке. Словом, идеальный ребенок.

Единственное, что мне с самого начала не нравилось в Инге, – это ее абсолютная индифферентность. Что бы мы ни затеяли, казалось бы, самое увлекательное и интересное, она ни в чем не стремилась участвовать, ничего не хотела делать. Она не ходила на вечера, не только школьные, но и нашего класса.

Наташа Дулова, весьма энергичная, с лидерскими качествами и немного болтливая, считала Ингу своей подругой и была ею очень довольна: Инга предоставляла Наташе все решать за себя, молча выслушивала все ее тирады, никогда с ней не спорила. Они сидели за одной партой, и порой было даже очень полезно заглянуть к соседке в тетрадь: хотя Наташа и сама хорошая ученица, но все же не такая, как Инга. Наконец, они жили в одном подъезде. Очень удобная подруга! Видимо, Инга о своей дружбе с Наташей была того же мнения, но кто ее знает: из нее никогда ничего нельзя было выудить. В общем, до какого-то момента я считал Ингу симпатичной, хорошей девочкой, пусть и душевно вялой и неактивной.

Но в конце первого года моей работы с ними наш психолог провела анкетирование с целью выяснить отношение детей к школе: кому нравится ходить в школу, кому – нет, и в какой степени нравится или не нравится. Не только с моим классом, а со всеми пятыми – седьмыми, которых у нас было больше пятнадцати. Какие-то там были хитрые вопросы с фиксированными ответами, за каждый выставлялись баллы, отрицательные или положительные, потом они суммировались, и выводилась итоговая цифра, со знаком плюс или со знаком минус, показывавшая уровень любви или отвращения к школе. Так вот, первое место с конца (по уровню отвращения к школе) среди всех классов заняла моя Инга.

Мой дом – моя крепость

Инга – единственный ребенок в семье. На маму она чрезвычайно похожа – копия; только мама среднего роста, дочь выше нее. Но лицо просто как две капли воды. Мама Инги – молодая женщина, она родила то ли в девятнадцать, то ли в двадцать; когда ей было тридцать пять, она все еще выглядела прекрасно, гораздо моложе своих лет. Она интеллигентна, умна, иронична. Но я никогда не слышал, чтобы она о ком-то хорошо говорила: всех язвит, в каждом видит одни недостатки. Проницательна, психологически тонка (как, кстати, и дочь: они и внутренне очень похожи). Она пессимистка, очень мрачно смотрит на мир и людей, не ждет в будущем ничего хорошего.

Муж ее – бизнесмен, довольно удачливый. Вышла она за него совсем девочкой, чуть не сразу после своего совершеннолетия. Как я уже сказал, Инга очень хороша собой, и мама ее – красивая женщина. Отец – крупный представительный мужчина. Очень красивая пара. Но что-то в их отношениях не сложилось: может быть, его привлекали только ее внешность, обаяние, женские прелести – а до души не было дела? Может быть, он из тех мужчин, которые не способны по-настоящему любить женщину? Может быть, они просто не подходят друг другу?

Но они не развелись, а заключили своего рода молчаливое соглашение. Внешне у них все в порядке, они не ссорятся. Хотя отец мало бывает дома, но это связано с его работой: во всяком случае, никто этого не пытается оспаривать. Он, видимо, считает ее удобной женой: хозяйственна, любит комфорт и уют, хорошо готовит, дома у нее все в порядке; умна, красива, с ней не стыдно показаться на люди – она как новенький «мерседес»: такая женщина-люкс. К нему лояльна, не изменяет ему, не треплет ему нервов. Дочь ухоженна, послушна, хорошо учится. Почти идеальная жена.

Она, видимо, по натуре очень нерешительна, не любит ничего менять в своей жизни, не выносит конфликтов и ссор. И в то же время душевно тонка, умна, интеллигентна, требовательна к чувствам и интеллекту близкого мужчины. Но так сложилось – и она смирилась.

Внешне она всегда держится достойно, даже гордо. Но в глубине души перестала верить в счастье, в осмысленность жизни – не только своей, а вообще всех людей. Стала равнодушной ко всему. Страстно любит она только свою дочь.

Для Инги мир их дома, их семьи (а это опять-таки дом и, конечно, мама: папа у них «приходящий», и его она, видимо, не вполне воспринимала как члена семьи) и весь остальной мир – это миры враждебные, антагонистичные друг другу. Все хорошее: мир, покой, уют, тепло и любовь – это дом, мама. Внешний мир – это уродливые, страшные джунгли. Такое мировосприятие двухлетнего ребенка. И она его сохранила, наверное, навсегда.

Хотя девочка обладала прирожденной способностью разбираться в людях, все, что она узнавала о них, не приближало, а отдаляло ее от людей. Люди ей казались опасными и малосимпатичными существами: не конкретно ее знакомые, а все вообще люди. Спрятаться, скрыться в свой уютный добрый детский домашний мирок – вот ее главное жизненное побуждение. Но школу она не любила не только поэтому.

Их первая учительница поощряла доносительство детей друг на друга. Она даже давала детям соответствующие общественные поручения: скажем, следить за каким-нибудь хулиганом и сообщать о его поведении «по начальству». Поручалось это детям, которые считались хорошими. И Инга – по детской наивности и обычной своей готовности и неумению отказываться – это делала.

Но как-то она рассказала о своей «общественной работе» дома, в присутствии папы, и он назвал ее сексоткой. А она, как истая интеллигентка, очень нравственно чувствительна и брезглива. С тех пор она больше ничего не хотела делать в школе.

Равнодушие к миру

Возле нашей школы, прямо против окон моего кабинета, на той стороне улицы стоял двухэтажный деревянный дом: просто большая, почерневшая от времени бревенчатая изба. Однажды этот дом прямо во время урока литературы загорелся. Пламя поднялось выше уровня наших окон (третьего этажа). Конечно, тут уж было не до урока. Сначала я разрешил детям подойти к окнам, но потом решил, что это не слишком хорошо в воспитательном отношении – глазеть на чье-то несчастье. Жильцы дома к тому времени почти все уже были снаружи: оставшиеся внутри с лихорадочной поспешностью выкидывали из окон всякую всячину. Я решил, что мы кое-чем сможем им помочь. Урок все равно был последний.

Когда я закрывал кабинет – все уже давно выскочили во двор, – Инга (она стояла в коридоре, видимо, дожидаясь меня) спросила:

– А урока уже не будет?

Я машинально ответил:

– Нет, не будет.

Она пошла, обычным своим шагом.

Во дворе я распорядился, кто будет помогать погорельцам: нужно было складывать выброшенные из окон вещи. Из дома вынесли вместе с кроватью полупарализованную старушку: мальчишки помогли оттащить кровать подальше от огня. Остальные просто стояли и смотрели, ужасаясь и восхищаясь. Отсюда пламя казалось гигантским: выше пятиэтажных домов – на нас несло чудовищным, как в аду, жаром.

Вдруг я увидел Ингу: она спокойно шла по улице, удаляясь от нас. В нашу сторону бежали дети и даже взрослые, не только с этой улицы, но и с соседних; вокруг уже образовалась толпа. Кто-то что-то предлагал, советовал; пламя гудело, как в домне, – шум стоял неимоверный.

И только она одна осталась совершенно равнодушна ко всему: к этому невиданному ужасному и одновременно притягивающему зрелищу, к человеческой трагедии этих людей. Для нее смысл происшедшего был один: уроки кончились – можно пораньше уйти домой.

С Ингой, крайне замкнутой по натуре, невозможно было обсуждать некоторые темы, и главной из этих табуированных тем была ее мама, их с мамой отношения. В сочинениях о своей семье она всегда описывала каких-то дальних родственников, с которыми едва была знакома. О своей маме она никогда ни с кем не говорила ни слова: мама была для нее священным существом, которое даже нельзя обсуждать.

Мама никогда ни в чем ей не отказывала, старалась предупредить всякое ее желание; прекрасно ее понимала и любила именно такой, какой она была. В сущности, видеть идеал человека в своих родителях естественно для любого ребенка, но у нормально развивающихся детей это с возрастом проходит, они становятся критичны к своим родителям, хотя и не перестают любить их. Инга относилась к маме как малышка двух-трех лет, ей даже не приходило в голову, что мама может быть в чем-то неправа, в чем-то ошибаться.

Инга не верила в Бога, в целесообразность мироустройства, в осмысленность человеческой жизни, в счастье – если правильно понимать это слово. Но у нее был свой земной бог – мама. Бог, кстати, очень удобный, потому что она была в полном смысле слова образом и подобием, плотью и кровью этого бога. Ей не нужно было делать ни малейших усилий, чтобы стать хорошей: она уже и так была – не просто хорошей, идеальной, – как мама! За те пять лет, что я ее знал, эта девочка совершенно не изменилась: ее душа словно законсервировалась – и доступа к ней не было никакого.

Ее единственной жизненной целью было сохранение своего детского мирка, своей защищенности, благополучия, душевного спокойствия и безмятежности. Она жила, словно замурованная в самой себе. Все, что происходило вокруг, все, что она видела, слышала, читала, воздействовало только на ее ум, она все воспринимала как информацию но чувств ее, ее «Я» не затрагивало.

И в этом бетонном бункере, где обитала ее душа, ей было хорошо: так тихо, ни звука не донесется туда, ни шороха; ни ветер не задует, ни дождик не замочит. Так хорошо, как будто мира не существует, а есть только она одна. И мама. Но мама ведь не отдельное существо, а только ее часть.

Когда для женщины ее ребенок единственный свет в окошке, она панически боится его потерять, ее пугают разнообразные случайности, тем более вероятные, чем ребенок самостоятельнее. И этот страх – по каналу непосредственной внутренней связи, соединяющему самых близких людей, – передается ребенку, заражает его. И такой ребенок боится жизни, самостоятельного развития, отказывается от стремления стать самим собой.

Благодаря Инге я понял, что самые трудные дети в школе – это примерные, идеально удобные дети. Что может помочь такому ребенку, как Инга, дать ей шанс стать по-настоящему живым человеком? Может быть, какой-то жизненный взрыв, какая-то катастрофа? Не знаю.

Я даже не могу отнести ее к своим педагогическим неудачам. О какой удаче или неудаче может говорить тот, у которого из инструментов есть только лопата, а ему нужно прорыть огромную гранитную гору? Мне кажется, здесь изначально ничего нельзя было сделать.