Паутинка

Рассказ получил премию на Всесоюзном литературном конкурсе «Блогбастер», организованном в 2007 г. петербургским издательством «Амфора» для авторов, публикующихся в Интернете. Он может быть использован как материал для разговора с ребятами о первых попытках литературного творчества. Но поскольку темой рассказа стало детское восприятие бабушки и позднейшие воспоминания о ней, его можно обсудить также на классном часе или на родительском собрании, посвященном влиянию на ребенка семейных ценностей и традиций.

Сколько я помню бабушку, она всегда жила в окружении бесчисленных ниток. Широкое окно в несколько створок, с ярко белеющим, заставленным цветами подоконником, – и сейчас главное, связанное с ней воспоминание. Со своим вязанием она старалась устраиваться к нему поближе. Солнечные пятна, перемешиваясь с шелестящими тенями, сначала долго дрожали на стекле, потом осторожно ступали на подоконник, а чуть позже спускались на пол. Через какой-нибудь час они доберутся до ближайшей стены и запляшут уже по ней… Бабушка наклонилась за укатившимся клубком. Ей тяжело вставать на колени, тянуться… Но, даже хватаясь за сердце, она не позволяет себя опередить: нитки – ее стихия. С ног до головы окутанная ими, она теперь уже вечно сидит у окна.

Бабушка с клубком – сказочный образ, но для меня в детстве – самый будничный. Вот-вот протянет клубок и скажет: «Куда он покатится, туда и ты за ним… Нитка всегда путь укажет». Вот она что-то шьет, штопает, вышивает гладью и крестиком, орудует спицами – то толстыми и короткими, соединенными леской, то длинными и тонкими, как соломинки. Вяжет крючком кружева и ажурные воротники, скатерти и салфетки, похожие на паутину прозрачные шали. Выплетает полотнища платьев, платков и юбок. Шарфы и носки грудой свалены на краю стола – это совсем простая работа. Не то что узорная и всегда отличающаяся по рисунку кружевная каемочка вокруг носовых платков. Из-за нее они становились слишком праздничными, и их уже никто не решался использовать по назначению. Только складывать стопочкой в шкаф и любоваться, когда случайно попадутся под руку.

Окутанная нитями, бабушка казалась заключенной в непроницаемый кокон. Из него по всем природным и сказочным законам должны были когда-нибудь вымахнуть два тончайших пестреющих крыла – неожиданно развернуться во всю ширину, захватить тонкостью узора, непредсказуемостью красок, легкостью и трепетом. Но мне ее нити виделись хищными лианами, опутавшими по рукам и ногам, змеиным удушающим изгибом, из которого ей уже не вырваться. «Она ничего больше в жизни не увидит из-за этих своих клубков, – возмущалась я. – Даже не поймет, что попала в ловушку, как бабочка, угодившая в паутину! Пыльца-то с крылышек давно осыпалась, уже и узора не разберешь… Так и увянет среди своих мелких женских обязанностей, простых и бесцветных».

Она и впрямь выглядела почти задавленной внешними обстоятельствами. Неостановимое, круговое пьянство деда и тяжесть его округлых кулаков, завернувшаяся бубликом очередь в магазине, огромные, нетерпеливо поджидающие круги тазов с мокнущим бельем… Круги грязных тарелок и чашек, круг чернеющей на плите сковородки, ежедневный круг с переполненным ведром до помойки и обратно – все это составляло одно большое, непрерывно вращающееся жизненное колесо. Бабушкины хлопоты и заботы были заключены в клетку маленькой квартирки, в крохотные четыре стены.

Но время от времени, мельтеша между кухней и комнатами, она внезапно останавливалась, и наружу вырывался огромный, тяжкий, застоявшийся в груди вздох: «Господи! Когда же все это кончится?!» И в этот миг расправлялись невидимые крылья и даже слышалось легкое дуновение… Казалось, что со всех сторон сковавшая ее цепь – цепляющиеся друг за друга колечки неумирающих обязанностей – на краткое мгновение размыкалась…

Бабушка была дочерью священника, и когда-то ее окружали иконы, размеренные чтения, сияющая чистота и торжественные сборы в храм. Ей было три года, когда случилась революция. Батюшка, ее отец, в тогдашнем хаосе почти сразу «пропал без вести», а остаткам семьи, лишившейся дома, пришлось перебираться на новое место. И лихорадочно вылепливать подобие быта – в спешке и страхе. Вместо образoв теперь бабушку окружали облупившиеся и потрескавшиеся стены коммунальной кухни, на которых уверенно, по-хозяйски шевелили усами тараканы.

Крохотная комнатушка, скрипя от натуги, едва вмещала родственников, вынужденных покинуть прежнее пепелище. Исчезли книги, когда-то заполнявшие отцовские полки и стопами высившиеся на его столе. Никто больше не вел задумчивых разговоров, не слышно было общего пения. Все силы и мысли были подчинены простой бытовой необходимости. Семья осталась непоправимо напугана всем произошедшим. Посему ни о храме, ни о вере никто больше не упоминал. Нужно было суметь выжить, и если для этого требовалось оборвать нить памяти и принять за единственную реальность загаженные тараканами стены, то так и происходило. А юной бабушке оказалось не на чем строить жизнь – в смысловом, духовном отношении. В ее окружении не было ни книг, ни музыки, ни картин, ни чьих-то раздумий… Не было ни икон, ни обрядов – ничего, что могло бы вывести ее за порог давящей со всех сторон комнатушки. Душа очутилась в полной, всеобъемлющей, ничем не нарушаемой пустоте.

Вот тут-то бабушка и ухватилась за нить. Едва начав подрастать, она принялась безостановочно вязать, шить, вышивать. Это оказалось в ее семье единственной непрерванной традицией. Лишенная всяких ориентиров и помощи, бабушка ухватилась за тот единственный образ вечности, который нашла под рукой, – бесконечную протяженность нити. Нить стала ее дорогой, помогающей оставаться в движении. Она всегда торопилась к клубкам и шитью как к самому захватывающему приключению. А я все никак не могла догадаться, почему она так увлечена своими вечно путающимися нитками. Не могла понять, насколько остро бабушка чувствовала непреложность и силу тяготеющего именно над женщиной обязательства – продолжить, не дать прерваться! Из последних сил и любой ценой – продлевать и вытягивать… Тянуть изнутри себя невидимую паутинку! Помогать перекинуться в будущее поминутно ослабевающей ниточке жизни…

Меня долго сердила и удручала наша неодолимая разность. Моих шуршащих книг и конспектов не понимала она, а ее пристрастия к клубкам и катушкам – не понимала я… Из-за этого никак не могла сплестись и завязаться между нами ниточка разговора. Но спустя годы внешнее различие перестало затмевать для меня внутреннее подобие. Вдруг открылось удивительное сходство между пляшущей в кружевном узоре ниткой, умело направляемой спицами, и скользящими друг за другом словами, свивающимися в строчки. Перо в руке кружило почти с той же ловкостью, с какой в ее пальцах – вязальные спицы, а слова спрядались в ниточку с готовностью шерсти.

И оказалось, что все вокруг пронизано невидимыми нитями, что они повсюду вьются и пересекаются, сплетаясь из теплоты отношений, общей памяти, объединяющих впечатлений. Способность души сберегать пережитое и превращать его в затейливый узор примиряла все различия.

Однако возникшее в нашей семье ощущение благоустроенности разрушалось самой же бабушкой. Когда все выглядело окончательно друг к другу прилаженным, домашние хлопоты мирно катились друг за другом, а последовательность жизненных событий была поминутно расписана, бабушка вдруг останавливалась посреди коридора и их с себя стряхивала. Квартирка оглашалась глубоким, мучительным, из самой сердцевины идущим: «Господи! Когда же все это кончится?!»

Слыша это, я каждый раз заново пугалась. Но со временем поняла, что напряженность бабушкиной муки связана с зыбкостью ее опоры. Она чуяла, что в жизненной нити не может нащупать ни конца, ни начала. Паутинка висит в воздухе… Откуда она потянулась и когда оборвется?! Ее свободное парение, поддержанное лишь своенравным порывом ветра, рождали чувство совершенной беззащитности бабушкиной веры. И не было у бабушки никаких ориентиров снаружи, кроме мельтешащего быта и двоящегося изображения на экране телевизора.

Когда дед совсем спился и морозной безлунной ночью застыл под забором, бабушка после похорон села вязать себе «слезное» платье. Она назвала его так, потому что бегущие по мягким щекам слезы утекали по рукам в нити и вплетались в него. Платье получалось редкостно сложным по расцветке и узору, широким и длинным – почти до пят. Но если где-то терялась петля, бабушка немедленно распускала все, что уже было связано, и принималась вязать заново, тщательно повторяя всю работу. Как мы ни уговаривали ее закрепить петлю другой ниточкой, так, что будет никому не заметно, она даже не трудилась нам отвечать – начинала сызнова.

Из-за этого платье вязалось бесконечно долго, месяцами. Весна сменилась осенью, а сплошная черная мокрядь за окном опять успела превратиться в сияющую белизну… При всей узорчатости и красоте нам с мамой совсем не нравилось безразмерное «слезное» платье. Оно пугало и тревожило нас не на шутку. Бабушкины действия слишком уж напоминали педантизм человека, самочинно готовящего себя к погребению.

Однако, вглядываясь в сгорбившуюся фигурку, примостившуюся у окна, я чувствовала, что горе постепенно ее отпускает. И за месяцы настороженного приглядывания различила в ней то, что поначалу было от меня глубоко скрытым. Главным в бабушкиной судьбе оказалась не выводящая из лабиринта нить… Ее подлинной опорой был вздох – неудержимо разрывающий все путы вздох, возносивший ее над жизненным круговоротом: «Господи! Когда же все это кончится?!»

Как ни поглощали ее обязанности, страхи за близких и бесконечное нервное трепыхание, все равно наступал момент, когда бабушка вдруг вся собиралась и как-то внутренне взмывала за пределы. Освобождающие вздохи выпархивали из нее, как голуби, внезапно увидевшие приоткрытую дверцу… Стены тесной квартирки ошалевали от сотрясавших их вздохов, пораженные мощью, казалось бы, невзрачной грудной клетки. Но их вмещала в себя именно она – грудная клетка, прибежище голубя, продолжавшая хранить и удерживать тот едва уловимый ритм, создающий жизнь.

Для меня так и осталось загадкой, как бабушка из стянувших ее пут выпуталась. Как смогла, не получив серьезного образования, всю свою жизнь прообщавшаяся лишь с соседками и простоявшая в очередях по магазинам, нащупать где-то внутри себя источник веры… Образ тоненькой нити, вибрирующей паутинки воплощал ее связь с тем единственным, что пронизывало собой все, но нигде не задерживалось. Ей так и не смогли помешать безрадостные и пустые стены. Иконы с них еще можно было сдернуть, но прервать ниточку чувств и размышлений можно было только вместе с жизнью.

Ее последние десять лет – уже после того, как она связала платье, – все выглядело, как обычно: та же бесконечная стряпня, прыгающие на кастрюлях крышки и раскаленные сковородки, руки по локоть в тесте, утробно булькающее на плите варенье… Тазы с мутной от замоченного белья водой по-прежнему поджидали ее. И до последних своих недель она ползала по полу с тряпкой, пытаясь подобраться к каждому отдаленному уголку, где могла бы скрываться пыль. Бабушка все так же проводила вечера перед мерцающим экраном телевизора и сочувственно ахала, выслушивая соседок.

Но в ней появилось то, чего раньше не было: из уголков глаз и губ не уходила улыбка. Улыбку теперь излучали ее спина и руки, наклон и поворот головы. Даже не видя лица, можно было почувствовать, что улыбка никогда не оставляет бабушку и укрывается в ней, словно в надежном коконе.

Она изо всех сил старалась спрятать ее как можно глубже, боясь кого-нибудь обидеть. Все-таки все вокруг одинаково мыкались, претерпевали жизненные трудности. У многих были непутевые дети, беспомощные или неотесанные мужья, а по телевизору без конца показывали ужасы и гибель множества людей. И бабушка стеснялась признаться в неудержимой радости, поселившейся у нее внутри. Она теперь часами о ней думала, засиживаясь у окна. Так странно было обнаружить ее с опущенными руками, едва придерживающей спицы… Заветная нить то и дело выскальзывала из расслабленных пальцев, безжизненно повисая. Но она упускала ее не по невнимательности, а потому, что нащупала что-то другое, новое.

Оказалось, она вся обратилась в слух. Денно и нощно бабушка вслушивалась в окружающий ее воздух, в ветер, поднимавшийся за окном, словно пыталась уловить: не донесется ли до нее долгожданный легчайший шорох, бесконечно ожидаемый трепет никому больше не видимых крыльев. К концу дней она совсем не чувствовала никакой стесненности или напряжения. Наверное, открыла для себя то, ради чего всю жизнь просидела у окошка: тайну крыльев, вымахивающих из кокона, выпархивающих в приоткрытую дверцу.

Я-то не могла даже подступиться к поселившейся внутри ее улыбке и расспросить: что к концу жизни с ней случилось? Что бабушка такого поняла? Почему она перестала спрашивать: «Когда же все это кончится?» Я знала, что все равно от нее ничего не услышу… Она оставила меня выпутываться одну, по каким-то ее прежним намекам выискивая дорогу. Умирая, она так и не передала мне нить – из рук в руки.

Но ведь и я не смогла бы ее взять: мы живем в разных временах! Бабушка со своей загадочной улыбкой жила тогда, когда я, маленькая, могла лишь наблюдать за ней. А я, взрослая, только с годами начавшая понимать бабушкин путь, вспоминаю обо всем этом теперь, когда ее давно нет. Физически мы довольно долго были рядом, но по-настоящему так и не встретились… Нить зависла в воздухе, не подхваченная ни с одной стороны. Она пропала, исчезла, унесена ветром? Или все-таки когда-нибудь соединит нас?..

И даже теперь, когда бабушка давно лежит под кленами, а бузина краснеет за оградой, меня по-прежнему дразнит недоступность ее наследства. Вот оно прямо перед глазами – только руку протяни. Но как-то ничего к жизни не приспособишь, не ухватишь – все ускользает. Даже путеводная нить из заветного клубка не дается в руки…

Когда после бабушки извлекались из всех шкафов ее вещи и изделия – шитье и вязание, доставались отовсюду бесчисленные коробочки и шкатулки, все это необходимо было перебрать и всему найти место. Каждую вещь пристроить к какой-нибудь из женщин, оставшихся после нее в семье. Что-то нужно и мне было выбрать.

И как ни разбегались глаза по бабушкиным сережкам, ожерельям и браслетам, многие из которых она так ни разу и не надела, как ни завораживали меня цветные платки с шелковой витой бахромой или круглые, пушистые, как цыплята, мотки шерсти, надо было выбрать что-то одно, на чем-то своем остановиться… И не просто «одно», а то единственное – главное в ее наследстве. Угадать, найти, почувствовать: куда она это запрятала?! Потому что только тогда неуловимый кончик ниточки вдруг снова скользнет между чьими-то пальцами. А бабушка там, вдали, улыбнется: «Наконец догадались!»

Меня-то больше всего привлекало и подманивало ее зеркало с тончайшими переливами, в фигурной раме. Но сама она не любила смотреть на себя и почти никогда им не пользовалась. Или вот – жемчужное ожерелье, когда-то переданное ей прабабушкой вместе с тяжелыми, почерневшими браслетами и колечками. А рядом с ними в шкатулке – объемистые серебряные украшения и играющие цветными гранями камни, соединившие в себе яркость света и глубину тени. Красиво, но все застывшее, как недвижимая гладь, заледеневшая вода… Все это собрано в тесную резную коробочку, порой извлекается из нее, отдает частичку своего сияния, торжественной и мрачной красоты – и снова во тьму, в недра, до следующего переглядывания.

А вот и катушечка с тоненькой, как паутинка, нитью… Полупрозрачная шелковая ниточка, которой бабушка так любила вышивать. Заветная нить, привыкшая штопать раны с той же готовностью, с какой и расписывать шелком плащаницы. Коробочки, заполненные спицами, иглами и крючками. Безразмерное «слезное» платье… Его так потом никто и не смог носить – ни мама, ни я. Слишком уж большая тяжесть – как рыцарские латы.

Но самое главное из бабушкиного наследства не сохранилось ни в чем – даже в воспоминаниях, потому что все время проскакивало где-то «между» – между слов, между взглядов, между ее ответов и движений: неуловимая внутренняя улыбка.

Я почти совсем потеряла надежду. Изучение доставшегося наследства уже смахивало на дурную бесконечность. Этак можно все годами перебирать, разглядывать и восхищаться… Вспоминать бабушку и думать о том, какая она была замечательная. Но так ничто из ее дел и не продолжить, зарыть в землю и не «пустить в рост»...

И вдруг при очередной разборке коробочек, откуда-то из неведомого промежутка между шалями и клубками, прямо в руки скользнул яркий белый квадрат, светящийся, как снег или лист бумаги. Он выглядел по-прежнему новеньким и чистым, ни разу никем не тронутым. Вероятно, он был для чего-то ею приготовлен… Но сама она так и не успела им воспользоваться – ни вышить, ни обвязать ажурной каемочкой

Жизнь предлагала мне разные возможности. Пожелтевшие и истончившиеся страницы, взметавшие легкое облачко пыли, поражали изобилием спрятанных за книжными переплетами сокровищ. Их можно было штурмовать тысячелетиями. И только верный рыцарь, годами продиравшийся сквозь непроходимые леса, мог сподобиться и увидеть вдалеке между деревьями узкие башни замка. Университетские стены и окутанные полумраком аудитории с высокой кафедрой напоминали об избранности магистерских орденов, плащах с капюшонами, тайных советах и строгости иерархии. Безликие, сверкавшие чистотой и зеркальными отражениями квадратики офисов с неистребимым кофейным запахом, будоражили мечтами об открытии Америки, раз уж не довелось доплыть до Индии…. Почти каждый поворот дороги манил приобщенностью к какому-то великому и достославному пути.

Но мне больше подошло вышивание крестиком – самое женское занятие.