Поединок с собой

«Весна в Фиальте» принадлежит к числу лучших русских рассказов прошлого века. Самый вдохновенный из набоковских рассказов явился для автора точкой слома и прощания, стал тем перевалом, за которым для Владимира Набокова открылся спуск в плодородные долины второго родного языка – английского.

Любовная предыстория

Поскольку речь в рассказе ведется о несколько запутанных любовных связях, образовавших подспудную грибницу, обратимся сначала к жизненной предыстории, давшей толчок искусству прозы. И какой прозы! Биографы Набокова установили, что прототипом Нины в рассказе явилась некая Ирина N., русская эмигрантка в Париже, зарабатывавшая на жизнь стрижкой собак (отсюда прелестная деталь о ее «лающем голоске» в телефонной трубке). С женатым и уже имевшим ребенка Владимиром у нее случился роман, от которого тот едва не потерял голову. Что-то задела она в нем такое, что до той поры дремало, а, вероятнее всего, и намеренно было похоронено в почти сорокалетнем мужчине. Произошло «короткое замыкание».

Набоков был прочно привязан многими узами к семье и подобного разлада с собой еще не переживал в своей жизни. Он разрывался в нерешительности между стабильным Берлином и легкомысленным Парижем. Тянуло его в обе стороны, но так не могло продолжаться долго. На всякого мистификатора довольно простоты – история всплыла, после чего Набоков уехал с семьей в Канны в надежде склеить треснувшую семейную чашку. Вскоре туда же прибыла Ирина, надеясь забрать любимого насовсем. Встреча произошла на малолюдной набережной, где Набоков прогуливался с малолетним сыном. Набоков ее «не узнал» и удалился вместе с сыном с набережной и из ее жизни навсегда.

По возвращении с семьей в Берлин Набоков продолжает прерванную было работу над «Даром» – своим главным русским, семейным, положительным, прекрасно написанным и все же местами безнадежно фальшивящим романом, из которого автор глядит на читателя, как из ярма картинной рамы.

И вот здесь самое красивое место истории. Во второй раз забросив свой роман, Набоков внезапно пишет рассказ о любви «Весна в Фиальте».

Он выманил из своей души беззаконную любовь на сконструированный им образ Нины-Ирины, окружил его весенним миром, воссозданным во всех подробностях, запахах, звуках, бликах, и неожиданно захлопнул ловушку, после чего, наняв двух негодяев, отправил Нину вместе с какой-то частью самого себя на тот свет, не позаботившись даже как следует замести следы. Отказавшись от описанного им вдохновенного весеннего мира в жизни, он вынужден был отказаться от него и в литературе, письменно подтвердив свой выбор.

Открытости–уязвимости–ненадежности–необеспеченности он предпочел антонимы всего вышеперечисленного; ослепительному гибельному финалу «Весны в Фиальте» – пасмурное целомудрие финала «Дара». Дар Набокова старательно избегал неприятных ситуаций, в которых мог бы пострадать, и стремился не столько к метаморфозам, сколько к саморазвитию, исходящему из относительно неподвижного центра – как у клубка, волчка или смерча. Атаку любимой женщины писатель воспринял, и не без оснований, как нападение извне на свою эстетическую систему и не позволил сбить себя с той траектории, по которой двигался едва не с рождения.

Скрывая прототип, Набоков родословную своей Нины позаимствовал у героинь собственных ранних произведений: юность, поцелуи, Лужское имение, зима. Такое механическое соединение, наложение счастливо неожиданно усилило емкость образа. В Нине оказалось выделено и подчеркнуто главное из того, что не давало ему покоя – тревожило, интриговало, мучило. Это ощущение абсолютной непостижимости и неподвластности чего-то бесконечно волнующего: оно вполне доступно, подчиняется любой власти, невероятно примитивно устроено и умудряется при этом сохранять все свое колдовское очарование и свою власть над ним. И это не только Ирина или юношеские любови Набокова, но также и оставленная Россия.

Самозащита художника

Приоритет инстинкта самосохранения дара – вот что ограничивало и понижало все жизненные попытки) и творческие посягательства Набокова. При невероятной самоотдаче и щедрости расходуемых средств в нем чувствовалась какая-то внутренняя скуповатость, зажатость. Набоков не был британцем, но сыном русского англомана. С раннего детства в нем сосуществовали русское и английское начала, причем второе – в качестве воспитательной дисциплины, особого культурного и цивилизационного усилия.

В рассказе «Весна в Фиальте» Набоков устроил прощальный пир всему, что любил, более того, – самой способности любить. Нина погибает в результате столкновения на полном ходу автомобиля с фургоном бродячего цирка – мастерский фокус!

«Неужели была какая-либо возможность жизни моей с Ниной, жизни едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой печалью, жизни, каждое мгновение которой прислушивалось бы, дрожа, к тишине прошлого? Глупости, глупости!»

Автор превышает в этом описании все собою же введенные лимиты на использование так называемой «пошлости», безвкусицы и – о ужас! – фольклора и даже романса:

«Говорят, что ты женишься.

Ты знаешь, что это меня убьет» (франц.).

Но: «как часто бывает, пошлость, неизвестно к чему относившаяся, крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью».

«А что если я вас люблю?»... «Я пошутил, пошутил», – поспешил я воскликнуть, слегка обнимая ее под правую грудь».

Хороша шуточка в манере чеховского персонажа! Да и сам Антон Павлович не схожим ли образом изъяснялся со своими пассиями? Полноте, уж не одна ли и та же это история? Не переписанный ли это Чехов, только концентрированный, яркий, как лампочка, вспыхивающая перед тем, как перегореть? От него эта чудная недоговоренность «Весны...». Очень возможно, что «Ялта», отчетливо различимая в звучании Фиальты, – не только мнемоним бегства с родины, но и напоминание о месте затворничества угасающего классика и прогулок по набережной его Дамы c Собачкой.

Другой корень вымышленного топонима, источающий «сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из цветов», по закону ассоциативной связи безошибочно указывает на Париж как на место, где, собственно, и разыгрался любовный роман.

Полюбить безоглядно и безусловно как для героя, так и для автора оказалось настолько страшно, что понадобилась вымышленная автокатастрофа – пришлось пойти на «мокрое дело» однажды весной в Фиальте. Желая заклясть судьбу, он вызвал собственного демона и попытался себя с ним расподобить, заключив его в тело злосчастного парижского венгра, модного писателя:

«В начале его поприща еще можно было сквозь расписные окна его поразительной прозы различить какой-то сад, какое-то сонно-знакомое расположение деревьев... но с каждым годом роспись становилась все гуще, розовость и лиловизна все грознее; и теперь уже ничего не видно через это страшное драгоценное стекло, и кажется, что если разбить его, то одна лишь ударит в душу черная и совершенно пустая ночь».

Какая злая карикатура на вектор эволюции собственного письма в направлении все более «бледных огней» и все большей «прозрачности вещей», – которые прозрачны, как известно, только для призраков и духов! Той весной Набоков еще противился «демонскому обаянию»:

«В совершенстве изучив природу вымысла, он особенно кичился званием сочинителя, которое ставил выше звания писателя; я же никогда не понимал, как это можно книги выдумывать, что проку в выдумке; и, не убоясь его издевательски любезного взгляда, я ему признался однажды, что будь я литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение, да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень истины, но рассудка ни за что не возил бы по маскарадам».

После литературного убийства в Фиальте творческий путь Набокова пролег перед ним с беспощадной ясностью: он вел из страны бабочек в шахматную страну летучих мышей и теней – за спуском в англоязычную долину его ожидало покорение ледяной вершины «Ады».

Обе «зоофильные» метафоры использованы не ради красоты слога – они извлечены из авторского текста. Вот прощание любовников, оказавшееся последним:

«...я повторил, я хотел добавить... но что-то, как летучая мышь, мелькнуло по ее лицу, быстрое, странное, почти некрасивое выражение».

А вот мгновение перед их последней встречей, подсмотренное в зеркальце взгляда путешествующего англичанина:

«...я заметил, как, в сторону скользнув большим аквамариновым глазом с воспаленным лузгом, он самым кончиком языка молниеносно облизнулся. Я машинально посмотрел туда же и увидел Нину».

В этих перепадах зрения и намеках на особый род вожделения безошибочная трехходовка прочно связует Нину с бабочкой, поскольку еще утром, за завтраком, появляется тот же англичанин с тем же упрямым вожделением в прозрачных глазах: «которое уже раз видел, но теперь оно никоим образом не относилось к Нине, на нее он не смотрел совершенно, а направлял пристальный, жадный взгляд на верхний угол широкого окна, у которого сидел». И далее: «Между тем англичанин вдруг решительно поднялся, встал на стул, оттуда шагнул на подоконник и, выпрямившись во весь свой громадный рост, снял с верхнего угла оконницы и ловко перевел в коробок ночную бабочку с бобровой спинкой».

В дополнение к приведенному выше витражно-литературному шаржу, это второй, не менее характерный и беспощадный автопортрет Набокова в полном развитии, портрет серийного убийцы бабочек – обворожительных, бесполезных, бесчеловечных. Эта грань его личности не отменяет, в свою очередь, того, что, говоря метафорически, принадлежал Владимир Набоков к семейству тутовых шелкопрядов. И, надо полагать, в том лучшем мире, куда он переселился, сам незамедлительно принял облик бабочки, присоединившись к тем существам, к которым был так пристрастен и немилосерден в прежней жизни.