Как уж на сковородке

Угораздило же меня в тот год работать не только в десятом и седьмом классах, но и в третьем, и в одиннадцатом. А еще попал я в «Семейку» – детско-родительское сообщество, где два раза в неделю по полтора часа мне приходится общаться с малышами от трех до шести лет и их мамами, папами, бабушками и дедушками.
Если бы не финансовые трудности, как бы я был рад заниматься чем-то одним! А тут приходилось крутиться как уж на сковородке. Уставал здорово. Вроде бы нагрузка почасовая небольшая, но как-то быстро выматывался.
Никак не мог понять, в чем тут дело. Думал, возраст или экология. А когда присмотрелся к тому, что делаю, то понял, что проблема действительно в возрасте. Но не в моем.

Иду на поводу
В «семейке»

«Семейку» придумала лет десять назад замечательная учительница Лидия Константиновна Филякина. Идея такая: в занятиях с малышами участвуют родители и не только помогают своим чадам осваивать грамоту, но и сами учатся общаться с детьми своими и чужими. Идея несложна, но трудна в воплощении. Кому из педагогов охота работать при открытых дверях да еще делиться с родителями неделимой учительской инициативой?
Перед первым занятием я здорово волновался, долго готовился, искал подходящие программы по английскому для малышей.
Лидия Константиновна говорит, что малышам необходимо изучать иностранный язык хотя бы для того, чтобы разобраться со своими зубами, губами и языком. Глупо малышу (тоже, между прочим, носителю языка!) ставить звуки родной речи. Это даже унизительно. Нормальные карапузы после нескольких назидательных замечаний типа «говори правильно» начинают придумывать свой тарабарский язык. Я их хорошо понимаю – сам ненавижу, когда меня поправляют по поводу ударения (словесников же просто хлебом не корми, но дай поизмываться над просторечивым людом).
Оксфордские курсы «Toy box» и «Get ready» отпали сразу. Первый показался сухим, второй – слишком сложным для малышей. Правда, первый подарил мне важный сквозной ход, а именно саму «toy box» – коробку с игрушками. Взял я картонную упаковку из-под лазерного принтера, обклеил ее цветной бумагой, цифрами и разноцветными силуэтами игрушек, положил в нее всяких карточек со зверушками, посадил туда же позаимствованную у пятилетней племянницы мягкую куклу по имени Енек и отправился на свое первое занятие.
Уже в первой группе случился конфуз. На десятой минуте кто-то из малышей, увидев доску и мел, уверенно заявил: «А я хочу рисовать». Я понял, что это испытание нужно пережить достойно. На меня устремились сочувствующие взоры молодых и симпатичных мам, что придало храбрости, и я не менее уверенно, чем малыш, пригласил всех к доске, взял мел и нарисовал собаку.
– Кто это? – спросил я. Дети молчали.
– Это собака, а dog! – торжественно сказал я. Дети молчали.
– Что, не похоже? – спросил я.
– Нет, – единодушно ответили малыши.
– Тогда рисуйте сами, – искренне обиделся я.
И они принялись рисовать. Вообще-то я рисую неплохо, а главное – быстро. Почему же эти четырехлетки не признали в моем пушистом существе друга человека? Может, в моем рисунке слишком много условностей?..
Но в детских шедеврах условностей оказалось еще больше. Если бы я не знал, что возникшие на доске яйца и палки – это собаки, ни за что б не догадался. И вот мы, словно на выставке, ходим вдоль доски и смотрим на этих чудовищ, восхищаясь красотой лап и ушей наших четвероногих и шестиногих друзей. Так мы выучили английское слово «dog».
А однажды на занятие пришла пятилетняя Аня – то левым боком повернется, то правым: «Вот какие у меня сережки, вот какое платье...» Измучила. У коробки почти никого не осталось, все девчонки так Аню и облепили.
«Ну нет, – подумал я. – Меня так просто не возьмешь, не на того напали». Я отставил коробку, посадил на нее англоязычную куклу и давай нахваливать: «Wow! – cказал я. – It’s cool! It’s a wonderful dress. Where have you got it? You’re so beautiful!». Потом начал перед куклой хвалить туалеты других «дам», показывая рукой их бальные платья, в которых они пришли на нашу «party», – вечеринку.
Юные дамы стали прислушиваться, с недоумением разглядывая свои серенькие спортивные костюмы и джинсовые сарафаны. А потом поняли, в чем дело, подыграли. Так мы усвоили слово «beautiful».
Моя англоязычная кукла вечно приводила с собой друзей: то кошку, то собаку, то маленького оранжевого слоника, то мышку без хвоста. Всякий раз встреча была неожиданной и англоязычно-радостной.
Прошло два месяца, и вот мои малыши начали приносить своих друзей: тут и длинноногие Барби, и дракончики, лошадки, хрюшки, мишки, собачки – словом, всякой твари по паре. Толик же приносит машины. Последний раз он приволок «Volkswagen», мою тайную детскую мечту. Представьте себе серебряного «жука» с открывающимися дверцами, капотом и багажником. Мы с Толиком здорово потолковали, даже перевели с немецкого, что значит название марки этого автомобиля, чем развеселили внимательно слушавших нас мам. Дело в том, что «Volkswagen» значит «народный автомобиль».
Моя жизнь в «Семейке» складывалась на удивление органично. Мне было интересно все, что было интересно малышам, а им со временем стало интересно то, что интересно мне.
Удивительный это, оказывается, возраст – от трех до пяти. Если вдруг взрослому приспичило чему-то научить этих малышей, то ему ничего не остается, как пойти у них на поводу и принять их образ мысли. Становящаяся «самость» ребенка требует нашего признания. То, что мы в ребенке принимаем за жадность, на самом деле может оказаться хозяйской жилкой, а любовь к ритуалам может в конце концов превратиться в привычку к порядку.

Удерживаюсь от морализаторства
В третьем классе

Прихожу в третий класс проводить все тот же английский. Перемена. Не успел переступить порог – слышу пронзительный девчачий визг, топот, и тут в живот мне врезается Таиркина голова. Хватаю голову за ухо и пытаюсь справиться с дыханием.
Потом выслушиваю банальные оправдания типа «Она первая начала!» или: «А что, мне смотреть, когда меня бьют?», «Мы играли, а она...»
Беру Таирку за руку и вывожу из класса. Сажусь на корточки и начинаю не менее банальный разговор: «Ты же мужик… Ну как можно так с девочками!.. У тебя папа так с мамой общается?..» Говорю, а самому стыдно – вижу, не доходят мои слова до адресата: я про драку, а он все «кто первый», а кто «второй»…
Встал я, развел руками и отправился в класс.
Прошло минут пять – Таир не появился. Кто-то крикнул, что Таирка в туалете закрылся и никого не пускает.
Пошел я в туалет. Сидит мальчишка в углу и плачет. «Я плакать не хочу, а плачу... Почему это со мной, не знаю», – бормочет он всхлипывая. «Зато я знаю, – уверенно говорю я. – Это с нами, с мужиками, от чувства несправедливости бывает, когда мы не можем ничего изменить». Смотрю – Таирка успокоился, притих.
На урок он не опоздал, прибежал прямо со звонком. «Раз такое дело, – думаю, – надо использовать ситуацию в мирных целях».
– Кто умеет играть в шахматы? – спрашиваю. А сам-то знаю, что Таир занимается в шахматном клубе.
Человек пять подняли руки. Не густо.
– А кто знает, как конь ходит?
Подняли руки все.
– А ладья?
Кто-то крикнул, что наискосок, кто-то, что прямо. Мнения разошлись.
– Вот, – говорю. – А как нам узнать, как же на самом деле ладья ходит? Представьте, что каждый станет ходить, как хочет. Что же тогда будет? Так и до драки недалеко.
– Нужно спросить у учителя! – кричит Таир.
Пишу на доске его версию.
– Нужно в книге посмотреть! – кричит Олег, вытаскивая из портфеля самоучитель по шахматам.
Записываю и его версию на доску.
– Та-ак, – говорю. – А если мы в прятки играем, то где же нам правила взять? Если в шахматах такие споры возникают, то что говорить о прятках. Как быть?
– Нужно у водящего спросить!
– Самим придумать!
– У народа спросить! Все же в прятки в детстве играли.
– Инструкцию почитать!..
Я записал все версии на доске, указав их авторов инициалами.
– А вдруг водящий свои правила изменит? Сначала у него одни правила, потом другие, – говорю я. – Неужели мы каждый раз по-новому играть будем?
– Нет! – снова кричат и мотают головами.
– Или мы будем инструкции с собой всякий раз носить – с прятками такими и сякими?
– Нет, – говорят, – не будем.
– Что же нам делать? – спрашиваю. – Ведь без правил у нас одни драки и неразбериха. Как можно начинать играть, когда у всех правила разные? Проблема…
На этой озадачивающей ноте мы закончили разговор и приступили к английскому. Урок пролетел незаметно. Ребята ходили по классу, выписывали новые слова, в парах сочиняли описания животных, лежа на полу, писали словарный диктант. Таир получил крепкую тройку, из двенадцати слов точно написав ровно половину. Для второго диктанта на новую лексику это неплохо. А за окном класса летели крупные хлопья первого ноябрьского снега…
После уроков слышу в коридоре Олежкин голос: «Айда в снежки!», а потом Таиркин: «Только давайте сначала о правилах договоримся!» Я подивился его рефлексии: сперва плакал и понимал, что не хочет плакать, теперь бежит играть и понимает, что не хочет снова сорваться на драку.
Такой это удивительный возраст, в котором непререкаемый авторитет учителя может рухнуть под спудом пустяковых и мелочных требований, вводимых прямолинейно сверху, под тягостным гнетом никчемных морализаторских бесед. Ведь не секрет, что в начальной школе ученики так хотят соответствовать нашим требованиям, и уже от нас зависит, не загубим ли мы это хотение чрезмерной заботой о нашем личном учительском благополучии, удержимся ли от пустого морализаторства и благонадежных литературных примеров.

Развожу философию
В одиннадцатом классе

Общаясь со школьниками, я никогда не задумывался над тем, каким образом они будут врастать в зрелость или старость. А между тем нет оснований сомневаться в том, что в школе закладываются те базовые отношения к миру и ближним, которые позже определят не только выбор стратегии жизни, но и тот нравственный багаж, с которым человек войдет в последующие возрасты. Ничто в человеке не умирает и никуда не девается, весь опыт жизни одномоментно присутствует в нем. Цепочка значимых и мимолетных событий, выстроившихся в особую логику жизни, всегда определяет мой поступок и характер реакции. Скрытое присутствие всех предыдущих возрастов в возрасте настоящем позволяет человеку замечать значимые для него вещи и проходить мимо вещей незначимых.
Как-то на уроке педагогики в 11 классе я начертил на доске луч, имеющий начало в точке рождения. Ученики живо откликнулись на предложение разметить луч «возрастами» от рождения до восьмидесяти лет, поделив его таким образом на периоды.
Признаюсь, я не ожидал такого разброса версий. Но при всем том большинство из них все-таки имели общие точки: 7 лет, 18 и 25. Остальные вехи у многих были разными.
Интересно, что почти никто не поделил на части отрезок от рождения до семи лет. Видимо, он воспринимается старшеклассниками неким дошкольным монолитом. Когда же мы начали подробнее разбираться, то для многих дошкольное детство вспомнилось более детальным и событийно насыщенным.
Практически все одиннадцатиклассники вспомнили, как строили из подушек домики и как родители устраивали им нагоняй за беспорядок в комнате. Вспомнили, сколько радости им доставляло прятаться в этом рукотворном убежище, уносить с собой туда конфеты и печенье и, зажигая фонарик, рассматривать книжки. Кто-то вспомнил, что постройка из подушек и покрывал была его конурой и что бабушка приносила блюдце с молоком, чтобы «песик поел». Для некоторых эта постройка служила военным штабом, а кому-то – домом для желанной куклы Барби. Кто-то из девочек сказал, что она строила такие домики вплоть до десяти лет и что раньше ей запрещали этим заниматься, поскольку места в квартире было мало...
Похожесть удивляла. Но не менее удивительным оказалось общее впечатление от осознания собственной непохожести на взрослых. Один юноша рассказал, как в четыре года был уверен, что может поднять отцовскую гирю, а когда попытался, то расплакался, поняв, что он не такой сильный, как отец. Кто-то из девочек был сильно обижен на маму, которая запретила смотреть вечером фильм вместе со взрослыми, а ей казалось, что раз можно взрослым, то можно и ей...
Похожих воспоминаний оказалось много, и именно они позволили обозначить рубежи трех и пяти лет с характерными комментариями к ним. Чем больше одиннадцатиклассники разговаривали, тем интересней и глубже становились темы. И вот когда мы обсуждали возню в песочнице детей трех-четырех лет, вдруг одна девочка сказала: «А я до сих пор мысленно делю парту на две части. До седьмого класса проводила карандашом линию, особенно тогда, когда меня сажали с мальчишками, а теперь локтем толкаю. Неужели я так и осталась в четырехлетнем возрасте?»
Вопрос повис в воздухе, но догадка стала подарком для многих в классе. Я слышал несколько разговоров, темой которых был возраст, в котором они остались, не разрешив какие-то отношенческие проблемы. Кто-то говорил про первые влюбленности в третьем и про авантюрные поездки через весь город в пятом. Кто-то вспомнил про первую ложь. Кто-то говорил о школьном возрасте вообще…
…Находясь среди детей самых разных возрастов, я здорово устаю и, прыгая по этой возрастной чересполосице, боюсь, что подчас теряю возрастной ориентир.
Семиклассник, к примеру, ждет от меня конкретного рецепта, рассчитывая на мою умелость, а я развожу философию.
И, наоборот, давая старшекласснику конкретный поучительный совет, я теряю его интерес.
При этом озадаченный мной ученик начальной школы доверяет мне и очень хочет соответствовать тем правилам, которые я, по сути, и не вводил.