Архив
И утешительно, и горько
* эстафета удивлений
Мария ГАНЬКИНА
На веранде, которую мы снимали летом в Крыму, где-то под самым потолком висела одна-единственная книжная полка. Снизу было видно, что на полке стоят две пыльные книжки, и поскольку чтиво, привезенное из дому, через несколько дней кончилось, я влезла на табуретку и глянула – Достоевский с Пришвиным. То и другое – дневники. Причем дома у меня стоят точно такие уж лет десять, да все руки как-то не доходили. Что ж, теперь, выходит, дошли и даже пыль с корешков тщательно стерли. Я начала с Достоевского и, признаться, никак не ожидала, что читать буду запоем.
Чем так привлекательно оказалось для меня чтение дневника Достоевского? Большой писатель и чрезвычайно занятой человек находил время откликаться не только на какие-то масштабные события (такие, как война), но и на совершенно, казалось бы, частные – вот, например, судебные тяжбы какие-то. Считал делом своей совести и чести откликнуться на то, что, как ему казалось, витало в воздухе. Считал, что он может и должен повлиять на умонастроение сограждан. Вот эта его гражданственность меня покорила совершенно. Это раз.
Во-вторых, многие вещи показались мне удивительно современными. В этом и горечь моя, и утешение одновременно. Особенно в том, что касается детей, детства, воспитания – именно эти моменты, строчки, факты, словечки выхватывало зрение, и ничего в этом странного нет (понятно, что чтение мое было избирательным, ведь учитель – он и на Луне учитель, не то что в отпуске).
Что горько? Да то же самое, только с другого конца. Вот читаешь о каких-то нелепостях, дикостях, и настолько эти дикости современны, актуальны, нормальны – я даже слово не могу подобрать, — что становится горько и обидно, и начинаешь унывать, и руки опускаются...
И все-таки текст Достоевского оказался для меня прежде всего утешительным. Причем не по-хорошему утешительным. То, что происходит сейчас в России, в мире, по телевизору и в газетах, возле моей станции метро и в моем подъезде, то, что приходится видеть, слышать и нюхать – уж хуже некуда: и пьянство, и пошлость, и тупость, и свинство, и безбожие, и то, что делается с ребенком (вернее, то, что с ним проделывают взрослые, которые живут так, как будто после них – хоть потоп), – все это кажется ужасным, апокалипсис наших дней…
Но вот читаешь текст, который написан полтораста лет назад, – и вдруг оказывается, что Достоевский тоже в ужасе, он тоже кричит, ему тоже больно, страшно, и вокруг все то же, и оно так же вопиет: и пьянство, и зверства, и родительская жестокость, и бездуховность… И это в девятнадцатом просвещенном и утонченном веке! И думается, что и триста лет назад, и пятьсот, наверное, было так же и то же; но ведь мир при этом как-то же стоит, как-то держится, еще не рухнул. Это и утешает.