Чтение как подарок

* кладовая (не)популярных идей

По книге Д. Пеннака «Как роман» (М., 2005)

---

Единственное условие: ничего не требовать взамен. Совсем ничего. Не выстраивать вокруг книги никакой стены предварительных сведений. Не задавать ни единого вопроса. Ни малейшего задания. Не добавлять ни слова к словам прочитанных страниц. Никаких оценок, никаких объяснений, никаких анализов текста, никаких биографических данных... Настрого запретить себе «говорить вокруг да около».

Убедительная просьба (умоляю!) не использовать эти страницы как орудие педагогической пытки (Д. П.).

Очень быстро всякий учитель становится старым учителем. Не то чтобы эта профессия изнашивала больше других – нет... Но выслушивать стольких родителей, говорящих о стольких детях – и тем самым о самих себе, – выслушать столько жизнеописаний, узнать о стольких разводах, семейных трудностях: детских болезнях, подростковой неуправляемости, обожаемых дочерях, с которыми теряется контакт; сколько оплаканных поражений, сколько громогласных преуспеяний, сколько мнений по стольким вопросам и, в частности, о необходимости чтения – на этом сходятся все. Догма.
Есть такие, кто никогда не читал и не видит в этом ничего зазорного. Другим читать некогда, о чем они во всеуслышание сожалеют. Есть такие, кто не читает романов, но читает «дельные» книги, или эссеистику, или научные труды, или биографии, или книги по истории. Есть такие, кто читает что попало. Есть такие, кто читает запоем, и глаза у них горят. Есть такие, кто читает только классиков, «потому что нет лучшего критика, чем время». И такие, что всю свою взрослую жизнь только и знают, что «перечитывают». И такие, что прочли последнюю вещь такого-то и самую последнюю другого как-его-там, потому что, согласитесь, месье, надо же быть в курсе...
Но все, все как один – за необходимость чтения. Догма. В том числе и тот, кто сегодня не читает, но лишь потому, уверяет он, что слишком много прочел вчера, а теперь годы учения у него позади и «жизнь удалась», в чем, разумеется, лишь его заслуга (он из тех, кто «никому ничем не обязан»), но он охотно признает, что книги, в которых сам он больше не нуждается, были ему очень полезны... «больше того, незаменимы, да-да, не-за-ме-ни-мы!»
– Надо вдолбить это парню как следует!
Догма.

Надо читать!

Так вот, «парню» это уже вдолблено. Ни на миг он не берет догму под сомнение. Так, во всяком случае, явствует из его сочинений:
Тема: Что вы думаете о наказе Гюстава Флобера его другу Луизе Колле: «Читайте, чтобы жить!»
Парень согласен с Флобером, и парень, и его друзья, и подружки, все согласны: «Флобер был прав!» Полное единогласие тридцати пяти сочинений: читать надо, надо читать, чтобы жить, более того, именно чтение, безусловная необходимость чтения и есть то, что отличает нас от животных, дикарей, тупых невежд, истеричных фанатиков, торжествующих диктаторов, ненасытных материалистов, – надо читать! Надо читать!
– Чтобы расширять кругозор.
– Чтобы учится.
– Чтобы получать информацию.
– Чтобы знать, откуда мы появились.
– Чтобы знать, кто мы.
– Чтобы лучше понимать других.
– Чтобы знать, куда мы идем.
– Чтобы сохранить память о прошлом.
– Чтобы ориентироваться в настоящем.
– Чтобы перенимать опыт прошлых поколений.
– Чтобы не повторять глупости наших предков.
– Чтобы выиграть время.
– Чтобы укрыться от действительности.
– Чтобы искать смысл жизни.
– Чтобы понять основы нашей цивилизации.
– Чтобы утолять свою любознательность.
– Чтобы развлечься.
– Чтобы повышать культурный уровень.
– Чтобы общаться.
– Чтобы развивать свое критическое чутье.
И учитель знай одобряет на полях: «Верно, верно, хор., оч. хор.! отл., совершенно верно, интересная мысль, правильно» – и еле удерживается, чтобы не восклицать: «Еще! Еще!» – он, который сам видел сегодня утром в коридоре лицея, как «парень» торопливо перекатывал у Стефани читательскую карточку, он, который знает по опыту, что большинство цитат, встречающихся по ходу этих благонравных сочинений, взяты из соответствующего словаря, он, который с первого взгляда видит, что приведенные примеры (приведите примеры из вашего личного опыта) относятся к чужому читательскому опыту, он, у которого еще звенит в ушах от воплей, разразившихся, когда он задал прочитать очередной роман:
– Что? Четыреста страниц за две недели? Мы не успеем!
– У нас контрольная по математике!
– И доклад по экологии на той неделе!
И хотя ему прекрасно известно, какое место занимает телевидение в подростковой жизни Матье, Лейлы, Брижит, Камаля или Седрика, учитель опять-таки одобряет, одобряет всеми красными чернилами своей авторучки утверждения Седрика, Камаля, Брижит, Лейлы или Матье, что телек («никаких сокращений в тексте сочинения!») – это для книги Враг Номер Один, – да и кино, если подумать, ибо и то и другое предполагает пассивность восприятия, тогда как чтение есть сознательное действие (оч. хор.!).
Часы тикают. Еще несколько сочинений – и слова начинают плясать у учителя перед глазами. Аргументы все одни и те же. Его охватывает раздражение. Как затверженную молитву, ученики талдычат: «Надо читать, надо читать!» – при этом каждая их фраза свидетельствует, что они никогда ничего не читают!..
– Милый, ну что ты так заводишься? Ученики пишут то, чего вы от них ждете!
– А именно?
– Надо читать! Догма! Вряд ли ты ждал пачки сочинений во славу сожжения книг!
– Я жду, когда они вырубят свои плееры и действительно примутся читать!
– Ничего подобного! Ты ждешь от них правильных сочинений по тем романам, которые ты им задаешь, ждешь, чтобы они правильно трактовали стихи, которые ты выбираешь, чтобы на экзамене они тонко анализировали тексты по твоему списку, чтобы они со знанием дела «комментировали» или с умным видом «резюмировали» то, что сунет им под нос экзаменатор... Заметь, экзаменатор, ты, родители хотят вовсе не того, чтобы дети читали. Чтобы не читали, впрочем, тоже не хотят. Все хотят, чтобы дети успевали в школе, вот и все! А что касается остального, у всех хватает других забот. У Флобера тоже, кстати, их хватало! Если он отсылал Луизу к книжкам, то как раз для того, чтобы она его не донимала, чтобы дала спокойно поработать над Бовари и не преподнесла ему сюрпризом ребенка. Вот тебе и вся правда, и ты прекрасно это знаешь. «Читайте, чтобы жить» под пером Флобера, когда он писал Луизе, на самом деле означало: «Читайте, чтобы дать мне жить»! Ты хоть это-то объяснил своим ученикам, а? Нет? А почему?

Молчать о том,
что прочитали

Легко ли преподавать словесность, когда чтение так властно требует уединения и безмолвия!
Чтение помогает общаться? Очередная шутка толкователей! Мы молчим о том, что прочитали. Удовольствие от прочитанной книги мы чаще всего ревниво храним в тайне. То ли потому, что, на наш взгляд, это не предмет для обсуждения, то ли потому, что, прежде чем мы сможем сказать хоть слово о прочитанном, нам надо позволить времени проделать тонкую работу перегонки.
Наше молчание – гарантия интимности. Книга прочитана, но мы все еще в ней. Одна лишь мимолетная мысль о ней открывает нам путь в убежище, куда можно скрыться. Она ограждает нас от Большого Мира. Она предоставляет нам наблюдательный пункт, расположенный очень высоко над пейзажем обстоятельств. Мы прочли ее – и молчим. Молчим, потому что прочли. Хорошенькое было бы дело, если б на каждом повороте нашего чтения на нас выскакивали из засады с вопросами: «Ну как? Нравится? Ты все понял? Изволь отчитаться!»
Иногда молчание наше продиктовано смирением. Не горделивым смирением великих аналитиков, но глубоко личным, одиноким, почти мучительным сознанием, что вот это чтение, этот автор только что, как говорится, «изменили мою жизнь»!
Бывает, недоумение потрясает до немоты: как же так? Неужели то, что меня перевернуло, никак не подействовало на мировой порядок? Как возможно, чтобы XX век стал тем, чем стал, после того как Достоевский написал «Бесов»? Откуда взялся Пол Пот и ему подобные, когда уже описан Петр Верховенский? А ужасы лагерей после того, как Чехов написал «Сахалин»? Кому открыл глаза безжалостный свет Кафки, в котором наши наихудшие очевидности обретали резкость, как на цинковых фотопластинах?
Чтобы какие-то книги могли так перевернуть нам душу и при этом не помешали миру двигаться от плохого к худшему – тут есть от чего онеметь. В общем, молчим...

Человек, читающий вслух

В биографии поэта Жоржа Перроса приводятся слова одной из его студенток: «Он появлялся во вторник утром, встрепанный, прикатив на ржавом синем мотоцикле, надышавшись ветром и холодом. Сутулый, в моряцком бушлате, с трубкой в зубах или в руке. Он вываливал на стол целую сумку книг. И был сама жизнь».
Пятнадцать лет спустя она, все еще очарованная, не устает говорить о нем. «Да, сама жизнь: полтонны книжек, трубки, ключи, записные книжки, квитанции, свечи зажигания... Из этой кучи он выуживал книгу, косился на нас, испускал довольный смешок, от которого и у нас разгорался аппетит, и начинал читать. Читая, он расхаживал по классу, одна рука в кармане, другая, с книгой, протянута, будто, читая, он эту книгу нам дарил.
Его чтение было подарком. Взамен он ничего не требовал. Когда кто-то из нас отвлекался, он на миг останавливался и, глядя на витающего в облаках, подсвистывал. Не укорял, весело звал вернуться. Он никогда не терял нас из виду. Даже углубившись в чтение, смотрел поверх строк на нас. Его голос, звучный, ясный, бархатистый, идеально заполнял пространство класса, а мог бы заполнить театр, Марсово поле, и ни одно слово при этом бы не потерялось. Он инстинктивно чувствовал объем пространства и наших мозгов. Был естественным резонатором любого текста, воплощением книги, книгой в человеческом образе.
Слушая его, мы вдруг понимали, что все это писали для нас. Неожиданное открытие после стольких лет занятий в школе, где изучение литературы удерживало нас на почтительном расстоянии от книг.
Что же он делал такого, чего не делали другие учителя? Ничего. Можно даже сказать, что он делал гораздо меньше всех них. Вот только он не отмеривал нам литературу по капле аналитической пипеткой, а щедро подносил полной чашей... И мы понимали всё, что он нам читал. Всё слышали. Не было толкования текста более ясного, чем интонации его голоса, он осуществлял волю автора, выявлял подтекст, раскрывал намеки... исключал возможность понять что-нибудь превратно.
Он преподавал у нас всего один час в неделю. И этот час был подобием его сумки: хаос переезда. Когда в конце года мы с ним расстались, я подвела итог: Шекспир, Пруст, Кафка, Стриндберг, Кьеркегор, Мольер, Беккет, Мариво, Валери, Рильке, Достоевский, Анри Тома, Сервантес, Лакло, Чехов... перечисляю как попало, может, кого и пропустила. За десять предыдущих лет я и десятой части всего этого не слыхивала!
И никаких там культурных наследий, никаких невероятных надмирных тайн; у него тексты не с неба падали, он подбирал их с земли и давал нам читать. Все было здесь, вокруг нас, все шумело жизнью. Помню, как мы увяли было в первый момент, когда он взялся за классиков – за тех, про кого учителя нам, между прочим, уже рассказывали, кого мы – редкий случай – воображали, что знаем: Лафонтен, Мольер... За какой-то час они лишились своего статута школьных идолов и стали для нас чем-то личным и таин­ственным – иначе говоря, необходимым.
Перрос воскрешал авторов. Встань и иди: от Аполлинера до Золя, от Брехта до Уайльда – все они заявлялись вдруг к нам в класс, совсем живые, словно только что из «Мишу» – такое было кафе напротив. Кафе, где он иногда давал нам второй раунд. Не затем, однако, чтоб разыграть этакого свойского препода – это был не его стиль. Просто-напросто с ним культура переставала быть государственной религией и стойка бара становилась кафедрой не хуже любой трибуны. Сами мы, слушая его, не испытывали желания приобщиться к некоей религии, стать послушниками знания. Нам хотелось читать, вот и все...
После того как он умолкал, мы опустошали все библиотеки Ренна и Кемпера. И чем больше мы читали, тем сильнее ощущали свое неведение, ощущали, что мы – одни на отмели нашего неведения, а перед нами море. Только с Перросом мы уже не боялись окунуться. Мы ныряли в книги, не тратя времени на поеживание у берега. Я не знаю, многие ли из нас стали учителями... скорее всего мало кто, и это, пожалуй, обидно, потому что он, как бы невзначай, оставил нам в наследство неслабое желание передавать. Но передавать вольно, на все четыре стороны. Он, которому было довольно-таки плевать на преподавание, мечтал, смеясь, о некоем бродячем университете:
  – Так бы и шататься по всему свету... Проведать Гете в Веймаре, посмаковать «Белые ночи» на Невском проспекте...
Вот этот учитель не вдалбливал знания, он дарил то, что знал. Каждый год он созывал свое маленькое стадо к устным истокам романа. Его голос, как голос трубадуров, был обращен к публике, которая не умела читать. Он открывал ей глаза. Зажигал фонари. Выводил на дорогу книг, отправлял в бесконечное паломничество к неведомому, в странствие от человека к человеку».
«Главное, он читал нам вслух! И безоглядно верил в наше желание понять... Человек, читающий вслух, помогает нам добраться до книги. Он и вправду дает читать!»

Остаются прочие…

А мы, начитанные и утверждающие, что пропагандируем любовь к чтению, – мы слишком часто предпочитаем самим себе комментаторов, толкователей, аналитиков, биографов, интерпретаторов текста, который, набожно засвидетельствовав его величие, делаем немым. Заточенное в крепость нашей эрудиции, слово книги уступает место нашему слову. Вместо того чтобы позволить мыслям текста говорить нашими устами, мы предпочитаем собственные мысли и сами говорим о тексте. Мы – не посланцы книги, мы присяжные стражи книжного храма и славим его чудеса словами, которые замыкают вход в него: «Надо читать! Надо читать!»
Надо читать: в этом призыве подросток улавливает нарушение логики. Какие бы блистательные доводы мы ни приводили... нарушение логики и ничего больше.
Те из наших учеников, кто открыл книгу без нашей помощи, будут и дальше читать, как читали. Наши самые яркие объяснения, как маяки, помогут самым любознательным из них ориентироваться в океане чтения.
Из тех, кто «не читает», самые сообразительные научатся, как мы, говорить вокруг да около: поднатореют в инфляционном искусстве комментирования (читаем десять строк, размазываем на десять страниц), в технике конспектирования (проглядываем четыреста страниц, сводим к пяти), в умненьком выуживании цитат из «кратких изложений» (брикетов замороженной культуры, которые продаются в каждом уважающем себя магазине); они научатся орудовать скальпелем построчного анализа и станут специалистами в хитроумном манипулировании «избранными отрывками», которое обеспечит им сначала степень бакалавра, потом лиценциата, а затем и место на кафедре... но не обязательно любовь к чтению.
Остаются прочие ученики.
Те, кто не читает, кого очень рано запугали требования всюду искать смысл.
Те, кто считает, что они глупые...
Что книги не для них...
Что их вопросы так и останутся без ответов...
А скоро не остается и вопросов.
Обычный класс

Возьмем обычный класс, человек тридцать пять подростков. О, не тех, заботливо отобранных, которые без сучка без задоринки пройдут в величественные врата высших учебных заведений, – нет, остальных, тех, кого отчислили из лицеев и гимназий, потому что их оценки не давали никаких надежд.
Начало учебного года.
Их выбросило сюда.
В эту вот школу.
Вот к этому учителю.
«Выбросило» – этим все сказано. Они выброшены на берег, между тем как их вчерашние однокашники вышли в открытое море на борту лицеев-пакетботов, держащих путь к «блестящим карьерам». Обломки крушений, оставленные школьным отливом. Именно так они сами себя описывают в традиционных личных карточках, заполняемых в начале учебного года:
Фамилия, имя, дата рождения...
Другие сведения:
«Мне совсем не дается математика»... «Учить языки мне не интересно»... «Я не умею сосредоточиться»... «У меня не получается хорошо писать»... «В книгах слишком много слов»… «Я ничего не понимаю в физике»... «По орфо­графии у меня всегда был ноль»... «История бы ладно, но я не запоминаю даты»... «Наверное, я недостаточно стараюсь»... «Я плохо понимаю»... «Я много пропустил»... «Мне хотелось бы рисовать, но я неодаренный»... «Мне это слишком трудно»... «У меня плохая память»... «Мне не хватает подготовки»... «Я не умею думать»... «Я не умею говорить»...
Конченные люди...
Так они себя аттестуют.
Конченные, еще не начавшись.
Разумеется, они немного преувеличивают. Таков закон жанра. Личная карточка, так же как личный дневник, держится на самокритике: в ней инстинктивно очерняют себя. К тому же это ограждает от избытка требований. Школа их тоже кое-чему научила: свои удобства есть и у обделенности. Как спокойно ученику с постоянным нолем по математике или орфографии: отказавшись от успеха, он избавился и от тягот усилия. А признание, что в книгах «слишком много слов», может быть – как знать? – избавит от чтения?..
Однако автопортреты, написанные подростками, не слишком схожи с оригиналами. Нет, они все разные, каждый выбрал что-то свое в нашем многоликом пестром времени: записной рокер – заклепки, поклонник высокой моды – бутик, безлошадный байкер – не мотоцикл, так хоть косуху; у кого длинные волосы, у кого жесткий ежик – в зависимости от семейных вкусов... Вон та девочка утопает в отцовской рубахе, свисающей до продранных коленок джинсов, зато другая вся в черном, как сицилийская вдова, а ее белокурая соседка метит, наоборот, на конкурс красоты: ухожена, разнаряжена, как с обложки глянцевого журнала.
Они вышли из возраста свинки и ветрянки и подцепляют теперь моды.
А высоченные-то какие – во всяком случае, большинство! – спокойно могли бы хлебать суп с головы учителя! А парни до чего дюжие! А девочки-то какие фигуристые!
Учителю кажется, что сам он в их возрасте был не таким оформившимся... помельче, похилее... послевоенный заморыш... А они – воплощение результата. Это цветущее здоровье, это соответствие моде создают впечатление взрослости, от которой в пору и оробеть. Их прически, наряды, плееры, калькуляторы, манера общаться, самоуверенность наводят на мысль, что они, возможно, куда лучше «приспособлены» к современности, чем учитель. Больше о ней знают...
Что же они знают?
В том-то и загадка.
Нет ничего загадочнее, чем видимость взрослости.
Не будь наш учитель стреляным воробьем, он вполне мог бы почувствовать себя вытесненным из изъявительного наклонения настоящего времени, отсталым, что ли... Только навидался он за двадцать лет преподавания и детей, и подростков... тысячи три, наверное, а то и больше... и всяких мод навидался, и как они проходят... и даже как возвращаются!
Единственное, что не меняется, так это содержание личных карточек. Стиль «упадок и разрушение» на всю катушку: я ленивый, я глупый, я ни на что не гожусь, я все перепробовал, но без толку, не тратьте на меня усилий, мое прошлое лишено будущего...
Короче, они себя не любят. И кричат об этом с убежденностью, совсем еще детской.
Они, по сути дела, оказались между двумя мирами. И с обоими потеряли контакт.
Мы конечно же «крутые», «продвинутые», мы «пофигисты» (и какие!), но школу мы «в гробу видали», ее требования нас «задолбали», мы «уже не маленькие», но всего-то и толку, что маемся в бесконечном ожидании, когда же станем взрослыми...
Мы хотели бы быть свободными, а чувствуем себя брошенными.

Устраивайтесь поудобнее

И само собой разумеется, они не любят читать. Слишком много слов в книгах. Страниц тоже. И вообще слишком много книг.
Нет, читать они решительно не любят.
Тому свидетельство лес поднятых рук в ответ на вопрос учителя:
– Кто из вас не любит читать?
В этом квазиединодушии даже чувствуется некоторый вызов. Кое-кто рук не поднял (в том числе Сицилийская вдова), но это знак подчеркнутого безразличия к вопросу.
– Ну и хорошо, – говорит учитель, – раз вы не любите читать... я сам буду читать вам всякие книги.
И тут же, перейдя от слов к делу, открывает портфель и достает во-от такущую книжищу, толстую, прямо-таки кубическую, нет, правда, жуть какую огромную, в глянцевой обложке. В общем, книгу так уж книгу...
– Готовы?
Они не верят своим глазам, не верят ушам. Этот псих собирается им все это прочесть? Да на это уйдут годы! Растерянность... Даже некоторая напряженность... Такого не бывает – чтоб учитель вздумал весь год читать. Или он отъявленный бездельник, или тут какой-то подвох. Больно хитрый, поймать нас хочет. А потом подай ему список новых слов, отчет о прочитанном...
Они переглядываются. Некоторые на всякий случай кладут перед собой листок и берут ручку наизготовку.
– Нет-нет, записывать ничего не надо. Просто послушайте.
Тут возникает новая проблема – куда себя девать? Что происходит с телом в четырех стенах класса, если отнять у него алиби шариковой ручки и чистого листа? Что с собой делать в подобной ситуации?
– Устраивайтесь поудобнее, расслабьтесь...
(Скажет тоже! «Расслабьтесь...»)
Высокая мода не смог сдержать любопытства:
– Вы собираетесь прочесть всю эту книгу? Вслух?
– Ты вряд ли что-нибудь услышишь, если я буду читать про себя...
Застенчивый смешок. Но юная Сицилийская вдова в такие игры не играет. Шепотом, достаточно громким, чтобы всем было слышно, она роняет:
– Мы уже не в том возрасте.
Предубеждение распространенное... В основном среди тех, кому никогда по-настоящему не дарили чтения. Другие-то знают, что для этого удовольствия возраста не существует.
– Если через десять минут ты убедишься, что это тебе не по возрасту, подними руку, и я найду тебе другое занятие. Договорились?
– А что за книга-то? – спрашивает Безлошадный байкер с видом человека многоопытного и искушенного.
– Роман.
– А про чего?
– Трудно сказать, пока не прочтешь. Ладно, все слушают? Отставить разговоры. Приступим.
Они слушают... скептически, но слушают.
– Глава первая: «В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами...
В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни – скверным углем и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остросладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло серой, из дубилен – едкими щелочами, со скотобоен – выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов – луковым соком, а их тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам король – он вонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом».

«Я прямо отпал!»

Дорогой господин Зюскинд, спасибо вам! Ваши страницы источают аромат, который щекочет ноздри и нервы. Никогда у вашего «Парфюмера» не бывало читателей увлеченнее, чем эти тридцать пять подростков, столь не расположенных вас читать.
Через десять минут, можете мне поверить, Сицилийская вдова сочла, что по возрасту вы ей очень подходите. Трогательно было смотреть, как она закусывала губу, боясь своим смехом заглушить вашу прозу.
Высокая мода широко раскрыл глаза, будто это уши, и – «Тихо вы там! Заткнитесь, ну!» – едва кто-нибудь из его товарищей не выдерживал и прыскал.
Где-то странице на тридцать второй, там, где вы сравниваете вашего Жана-Батиста Гренуя, оказавшегося на попечении у мадам Гайар, с клещом, затаившимся в засаде, – так вот, где-то на этих страницах Безлошадный байкер уснул, уронив голову на руки. Уснул сладким сном, мирно посапывая. Нет-нет, не надо его будить, ведь так хорошо уснуть под колыбельную – это же самая первая из радостей чтения. Он снова стал маленьким и доверчивым... и он ничуть не старше, когда, разбуженный звонком, восклицает:
– Блин, я все проспал! Что там было у мамаши Гайяр?
И вам спасибо, господа Маркес, Кальвино, Стивенсон, Достоев­ский, Амаду, Гари, Фант, Даль, спасибо всем вам, живым и мертвым! Ни один из тридцати пяти противников чтения не стал дожидаться, пока учитель доберется до конца той или иной из ваших книг, он дочитал ее раньше. Зачем откладывать на неделю удовольствие, которое можно получить сегодня вечером?
– Этот Зюскинд, он кто?
– Он жив?
– А что еще он написал?
– «Парфюмер», он что, по-французски написан?..
Проходят недели, и...
– Ну, супер – «Хроники объявленной смерти»! А «Сто лет одиночества», месье, это про что?
– Ой, месье, Фант – это вообще! «Мой пес Глупыш» – правда умора?!
– А Ажар... ну, который Гари... «Жизнь впереди» – во класс!
– Ну Роальд Даль дает! Как у него тетка пристукнула своего чувака мороженым окороком, а потом скормила ментам улику, я прямо отпал!
Конечно, конечно, суждения еще незрелые, формулировки не отточены... но это придет... пусть читают... все придет.
– Месье, а смотрите, «Раздвоенный виконт», «Доктор Джекил и мистер Хайд», «Портрет Дориана Грея» – все книжки примерно про то же: добро, зло, двойника, совесть, искушение, всякие такие вещи, правда?
– Правда.
– А про Раскольникова можно сказать, что он романтический герой?
Вот видите... уже приходит.

Эхо голоса

Между тем никакого чуда не произошло. И заслуга учителя тут невелика. Просто радость чтения была совсем близко, задавленная у этих ребят давним, глубоко угнездившимся страхом: они боялись, что не поймут.
Они забыли, что такое книга, что она может дать. Забыли, что любой роман – это прежде всего рассказанная история. Не знали, что роман должен читаться, как роман: утолить в первую очередь нашу жажду интересных историй.
Утоляя эту жажду, мы давно уже обратились к голубому экрану, который работает бесперебойно, как конвейер, нанизывая мультфильмы, сериалы и триллеры в нескончаемое ожерелье из взаимозаменяемых штампов, выдавая нам ежедневный паек фантазий. Мы забиваем ими голову, примерно так же, как набивают суррогатами брюхо: есть сытость, но нет питательности. Ничего не задерживается. После так же пусто, как до.
Читая вслух «Парфюмера», мы познакомились с Зюскиндом: история, да, занимательная история, смешная, причудливая, но и голос тоже – голос Зюскинда (позже в сочинениях они назовут это «стиль»). Да, история о чем-то, но рассказанная кем-то.
– Удивительное дело, месье, вот там в начале: «... комнаты воняли... люди воняли, площади воняли, церкви воняли... король вонял...» А нам велят избегать повторов! А ведь получилось красиво, правда? Необычно и красиво, да?
Да. Наслаждение сюжетом дополняется обаянием стиля. Перевернув последнюю страницу, мы не остаемся в одиночестве – с нами эхо голоса. Голос Зюскинда – даже через двойной фильтр перевода и учительского голоса – совсем не похож на голос Маркеса – «с первых слов заметно!». И возникает удивительное ощущение: штамп говорит со всеми одинаково, а Зюскинд и Маркес, говоря каждый своим языком, обращаются именно ко мне, рассказывают свою историю только мне и никому другому – мне, Сицилийской вдове, мне, Безлошадному байкеру, мне, Высокой моде, и я уже не путаю их голоса и выбираю тот, что мне больше нравится.
«Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндиа припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. Макондо был тогда небольшим поселком из двадцати глинобитных, с камышовыми кровлями домишек, стоявших на берегу реки, которая несла свои прозрачные воды по ложу из белых, гладких и огромных, как доисторические яйца, валунов».
– Я ее наизусть помню, эту первую фразу «Ста лет одиночества»! И валуны, «как доисторические яйца»...
(Спасибо, господин Маркес, с вашей легкой руки повелась игра, которая продлится весь год: запоминать и коллекционировать начальные фразы или любимые пассажи из каждого понравившегося романа.)

Учитель тут
не более чем сваха

Они были замкнуты, зажаты перед закрытой книгой. Теперь они вольно плавают на ее развернувшихся страницах.
Ну да, голос учителя, конечно, помог примирению, он избавил их от усилий расшифровки, четко обрисовал ситуации, расставил декорации, облек плотью персонажей, выделил темы, оттенил нюансы, выполняя насколько возможно свою функцию фотографического проявителя.
Но очень скоро голос учителя становится помехой: одно удовольствие мешает другому, более утонченному.
– Когда вы нам читаете, месье, это, конечно, помогает, но потом я люблю побыть один на один с книгой...
Потому что голос учителя – история, доставшаяся даром, – помирил меня с письменностью и тем самым вернул мне вкус к моему тайному и безмолвному голосу алхимика, того самого, который каких-то десять лет назад был зачарован тем, что «мама» на бумаге – это самая настоящая живая мама.
Истинная радость от чтения и состоит в открытии этой необычайной личной связи: автор и я... Одиноче­ство написанного взывает о воскрешении текста моим собственным немым одиноким голосом.
Учитель тут не более чем сваха. Настало время ему тихонечко, на цыпочках удалиться.

Потрясающее открытие

Кроме навязчивого страха не понять есть еще одна фобия, которую надо преодолеть, чтобы вернуть школьному народцу вкус к чтению, – боязнь нескончаемости.
Время, которое уйдет на чтение книги, видится им угрожающей бесконечностью!
Когда учитель достал из своего портфеля «Парфюмера», они были в шоке, увидев перед собой айсберг! (Заметим, что учитель выбрал – и намеренно – файяровское издание: крупный шрифт, большие поля, много воздуха на страницах – книга, на взгляд этих противников чтения, огромная и сулящая бесконечную пытку.)
И вот он принимается читать, и они видят, как айсберг тает буквально на глазах!
Время уже больше не время, минуты летят секундами, и сорок страниц прочитано, и час прошел как не бывало.
Скорость учителя – сорок страниц в час.
Значит, за десять часов 400 страниц. При пяти часах языка и литературы в неделю за триместр он может прочесть 2400 страниц! 7200 за учебный год! Семь романов по тысяче страниц! Всего за каких-то пять часов в неделю!
Потрясающее открытие, которое меняет все! Книга, если разобраться, читается быстро: один-единственный час чтения в день, и за неделю я управлюсь с романом в 280 страниц! Я могу прочесть его и за три дня, если положу на чтение по два часа с небольшим! 280 страниц за три дня! Считай, 560 за шесть будних дней. Когда книжка действительно «супер» – «“Унесенные ветром”, правда, супер, месье!», – и в воскресенье прихватишь четыре часа сверхурочно (почему бы и нет, по воскресеньям спальный район Безлошадных байкеров беспробудно дрыхнет, а Высокую моду родители увозят за город, где скука смертная), вот у нас и еще 160 страниц, итого, 720!
Или 540, если скорость у меня – тридцать в час, тоже вполне приемлемый результат.
Или 360, если я двигаюсь прогулочным шагом со скоростью двадцать в час. У меня 360 в неделю! А у тебя? Считайте страницы, ребятки, считайте... Писатели тоже считают. Видели бы вы их, когда они доходят до страницы 100! Сотая страница для писателя – мыс Горн!
На сотой странице он распивает сам с собой невидимую бутылочку, отплясывает скромную джигу, встряхивается, как рабочая лошадь, и – н-но! – ныряет обратно в чернильницу, чтобы приняться за страницу 101. (Рабочая лошадь, ныряющая в чернильницу... мощный образ!)
Считайте, считайте страницы... Сначала дивишься и радуешься количеству прочитанных страниц, а потом... потом пугаешься, как мало их осталось до конца. Всего пятьдесят страниц! Вот увидите... Нет ничего сладостнее этой грусти: «Война и мир», два толстенных тома... и всего-то пятьдесят страниц осталось.
Растягиваешь их, растягиваешь, но ничего не поделаешь...
Наташа выходит за Пьера Безухова – и конец.

Но где взять время?

Да, но у меня такой жесткий график, откуда взять этот час на чтение? У кого отнять? У друзей? Телека? Разъездов? Вечеров в кругу семьи? Уроков?
Где найти время читать?
Серьезная проблема.
Которая и не проблема вовсе.
Коль скоро встает вопрос, есть ли время читать, стало быть, нет на то желания. Потому что, если разобраться, времени читать ни у кого никогда нет. Нет у мелких, нет у подростков, нет у взрослых. Жизнь – постоянная помеха чтению.
– Читать? Я бы с радостью, но работа, но дети, но хозяйство, времени нет...
– Как я вам завидую, что у вас есть время читать!
А почему же вон та, которая работает, бегает по магазинам, растит детей, водит автомобиль, посещает дантиста, через неделю переезжает, – почему она находит время читать, а вот этот благонравный холостяк-рантье не находит?
Время читать – это всегда украденное время. (Как, впрочем, и время писать, время любить.)
У кого украденное?
Скажем, у обязанности жить.
В этом, несомненно, причина того, что метро – устойчивый символ упомянутой обязанности – являет собой величайший в мире читальный зал.
Время читать, как и время любить, расширяет время, состоящее из минут и часов.
Если бы любовь приходилось рассматривать с точки зрения распределения времени, кто бы на нее отважился? У кого есть время быть влюбленным? А между тем кто-нибудь когда-нибудь видал влюбленного, у которого не нашлось бы времени любить?
У меня никогда не было времени читать, но ничто никогда не могло помешать мне дочитать полюбившийся роман.
Чтение никак не связано с регламентом жизни общества, оно, как и любовь, просто образ жизни.
Вопрос не в том, есть ли у меня время читать (время, которого, кстати, никто мне не даст), но в том, подарю я себе или нет счастье быть читателем.
Дискуссия, которой Безлошадный байкер подводит итог сокрушительным лозунгом:
– Время читать? Вот оно, у меня в кармане!
При виде книжки, которую он оттуда вынимает («Легенды осени» Джима Харрисона), Высокая мода глубокомысленно кивает:
– Да... когда выбираешь куртку, важно, чтоб карманы были подходящего формата!
…Контрольные по литературе, зачеты по внеклассному чтению...
Большую, толстую книгу фигурально называют кирпичом.
Уберите учет и контроль, и кирпич станет облаком.

Ничего взамен

Единственное условие этого примирения с чтением: ничего не требовать взамен. Совсем ничего. Не выстраивать вокруг книги никакой стены предварительных сведений. Не задавать ни единого вопроса. Ни малейшего задания. Не добавлять ни слова к словам прочи