Когда отдыхают ангелы

...Не только дедушка считал В.Г. хорошим учителем. Так считали многие другие. В.Г. даже отправили на специальный конкурс, где выбирали лучшего учителя. Там он изложил свою теорию «Химия – основа жизни» – и победил.

Нет ни одной сферы жизни, избежавшей влияния химии, сообщил В.Г. жюри. Химия касается даже того, что раньше считали областью сугубо духовной, – человеческих эмоций и чувств. Центр удовольствия в мозгу уже обнаружен. С помощью химических препаратов можно погрузить человека в состояние эйфории или наоборот – лишить его возможности испытывать удовольствие. Сегодня ученые делают смелые заявления, будто возможно обнаружить и центр любви. Экспериментально доказано: в организме влюбленного меняется скорость химических процессов, индекс кислотно-щелочного баланса и даже электрические показатели мозга. Следующий шаг – попробовать влиять на некоторые мозговые участки, чтобы способствовать возникновению или уничтожению любви – этого самого неподвластного управлению чувства – сколь прекрасного, столь и разрушительного. Но пока наука находится в поиске, приходится надеяться на самих себя, на свою способность к саморегулированию. К химии же надо относиться с особым вниманием – как к орудию проникновения не только в тайны материи, но и в тайны человеческой души.

В довершение своей блистательной речи В.Г. устроил на демонстрационном столике, в непосредственной близости от жюри, маленький взрыв, искры которого заставили судей увидеть в новом свете и химию, и любовь, и самого докладчика. «Это наглядное доказательство силы химии, – заявил он. – И яркий образ для изображения любви!» Последнюю часть фразы В.Г. сопровождал демонстрацией горстки черной пыли, оставшейся после искрящегося пламени.

И жюри присудило ему первое место.

– Уверена, больше половины судей принадлежала к слабой половине, – заметила мама.

В.Г. усмехнулся. Его глаза превратились в щелочки, и теперь главными на лице оказались нос и борода: вот и Марсём, которая тоже была на конкурсе, попыталась съязвить по этому поводу. Она подошла к В.Г. после выступления и спросила:

– Управляемый центр любви – это вроде электрического утюга? Захотел влюбиться – включил в розетку. Передумал – выключил. А вам это зачем? Боитесь воспламениться не вовремя?

В.Г. сказал, что не имел в виду конкретно себя и или кого-то другого. Это, так сказать, общий взгляд на вещи, аллегория.

– Если к вам это не относится, то и к детям относиться не может. В работе с детьми не бывает общего взгляда. Там все предельно конкретно. Вам не кажется?

Они немного поспорили. После чего В.Г. нашел, что Марсём – очень интересный человек и привлекательная женщина.

Эта часть рассказа маме не понравилась.

– И что же, этот интересный человек тоже занял какое-нибудь место?

В.Г. покачал головой.

– Привлекательная женщина проиграла? – мама не скрывала злорадства.

Не совсем так. Марсём показала очень смешное занятие – как она учит детей считать, используя пальцы. Не только рук, но и ног.

– Пальцы ног? Что за фокусы?

Человеческое тело, объясняла Марсём, – идеальные счеты. И было бы глупо не воспользоваться всеми его двойками, пятерками и десятками – этими замечательными подвижными пособиями, созданными природой. Тогда первые шаги в математике будут связаны с познанием самого себя.

– Математика – высокая наука. И ее отличительная особенность – в свободе от конкретного, – резко возразила мама.

– Но, Оленька, прежде чем достичь таких высот, человек должен был научиться считать мамонтов. И пещерных медведей. Каждого убитого медведя обозначали зубом и подвешивали на веревочке к шее охотника, – мягко возразил дедушка. – А потом считали: один охотник убил столько медведей, сколько пальцев на руках. А другой – еще больше. Для его медведей еще и на ногах пальцы понадобятся.

– Вот-вот, – кивнул В.Г.

Он вместе с другими участниками изображал на занятии Марсём детей. Всем им было очень весело, и зрителям тоже было весело. А оператор, снимавший конкурс, так смеялся, что камера прыгала у него в руках. И поначалу жюри отнеслось к Марсём благосклонно. Но потом все изменилось.

На следующий день конкурсанты должны были отвечать на вопросы жюри. Марсем спросили, какие педагогические ценности являются для нее ориентиром в работе. Ей просто повезло! Так считали все участники конкурса. Нужно было сказать про любовь к детям и демократический стиль общения. Если детей любить и демократически с ними общаться, они вырастут активными гражданами и будут горячо любить свою родину.

Но Марсём вдруг замялась. Она сказала, это сложный вопрос. Она предпочла бы отвечать на другую тему.

Члены жюри выжидающе молчали. Марсём вздохнула. Вчера мы видели взрыв. Как символ разрушительных чувств. И всем это понравилось. Уж не знаю, почему. Но педагогические ценности взрываются точно так же. Они могут казаться бесспорными. На словах. А в жизни оборачиваются своей противоположностью. У Марсём такое было. И она не уверена, что в педагогике есть хоть что-нибудь незыблемое. Чем она руководствуется? Чем-то вроде рудиментов и атавизмов теорий, когда-то ее восхищавших. Не потому что они – истина. Просто она пока не имеет сил с ними расстаться.

(Вот когда я впервые услышала эти слова! А вовсе не от Наташки. Я даже думаю, что и Наташка узнала их от Марсём, и потом приспособила к своей теории.)

Судьи неодобрительно переглянулись. Но жюри еще хранило воспоминания о смешном занятии Марсём, и белокурая дама из профсоюза – с очень полной грудью, красными губами и душевным выражением лица – попыталась протянуть ей руку помощи:

– Но, милочка, разве любовь к детям – не безусловная ценность?

Однако Марсём протянутую руку не приняла. Она отвергла эту руку с непонятным упрямством и даже с какой-то воинственностью.

Дети – не фарфоровые пупсики, сказала Марсём. Они люди. И, как люди, вызывают в нас самые разные чувства. Нам может быть с ними хорошо, а может быть – противно. Мы хотим, чтобы было интересно. В этом наша учительская корысть. Наш разумный эгоизм. Но вопросы профессионализма не связаны с любовью. Они ставятся по-другому: насколько наши теории губительны для нас самих?

– Я не поняла, милочка! – с удивлением прервала ее душевная представительница профсоюза. – Вы что же – не любите детей?

Тут Марсём утратила всякую артистичность и стала похожа на строптивого подростка:

– Вы хотите услышать от меня публичное признание в любви к детям? Я не понимаю, почему для педагогов эта двусмысленная процедура оказывается обязательной. Этот гибрид стриптиза и ханжества…

Тут мама не выдержала и рассмеялась.

– Ну и ну! Какая наглость! Как члены жюри такое пережили?

Эти слова произвели ужасное впечатление. С места поднялась одна очень важная дама, доктор наук. Ее толстая-претолстая диссертация как раз была посвящена педагогическим ценностям. Целых сто страниц про то, что должно быть у учителя внутри, еще сто – про то, что должно быть снаружи, и двести – как это можно совместить. Именно это требовалось от студентов, обучавшихся в педагогических институтах. А если их усилия ни к чему не приводили, – они должны были хотя бы выучить названия. Иначе не было ни малейшего шанса получить диплом.

И вот доктор наук встала и сказала: ей не раз приходилось сталкиваться с людьми, не способными назвать педагогические ценности. Но такую степень самонадеянного цинизма она наблюдает впервые. Она не понимает, что Марсём, этот так называемый передовой учитель, делает на конкурсе. Ей и в класс-то нельзя позволять входить!

Все сочувственно закивали.

Но тут взял слово член жюри по фамилии Зубов. Зубов был маленький седенький старичок, тихонько дремавший в конце судейского стола. Первый раз старичок проснулся во время выступления В.Г. – но тут же опять уснул. Потом открыл глаза, когда на сцене появилась одна очень юная учительница в короткой юбочке и в туфлях на высоченном каблуке, и еще – когда Марсём учила конкурсантов считать пальцы на ногах. Тогда он очень смеялся. Теперь он опять сидел с открытыми глазами и с интересом наблюдал за происходящим.

Старичок был известным человеком, издателем. Он слыл оригиналом, всегда голосовал против общих решений или имел «особое мнение».

– Маргарита Семеновна, – он обратился к Марсём с подчеркнутой учтивостью, от чего даму-доктора передернуло, – мы смотрели видеозаписи ваших уроков. И я заметил: у вас в классе висит портрет Януша Корчака. Вы ведь знаете его главный педагогический труд?

Марсём кивнула – будто бы слегка поклонилась Зубову в благодарность за отмеченную подробность.

– Не могли бы вы объяснить, почему вы повесили этот портрет над своим столом?

– Здесь? Сейчас? Нет. Думаю, не могу.

Старичка ответ почему-то удовлетворил. Он благосклонно кивнул, а дама-доктор пошла пятнами. Марсём отпустили и вызвали на сцену другого конкурсанта. Но зал еще некоторое время пребывал в оцепенении.

А потом, во время церемонии награждения, этот старичок, Зубов, поднялся на сцену, чтобы сообщить публике свое особое мнение – отличное от мнения жюри. Среди всех участников конкурса Зубов выделил одну учительницу. Это Марсём. Он отметил ее способность выдумывать. Но дело не только в этом. Дело в особой смелости – заглядывать внутрь себя. Крайне важное качество! И трудновыполнимое.

А вообще – он за то, чтобы педагоги как можно больше «какали».

Тут Зубов сделал небольшую паузу, наблюдая произведенный эффект, а потом разъяснил: прошло время, когда в педагогике требовалась задавать вопрос «Что?»: «Что надо делать?». Теперь настало время другого вопроса – вопроса «Как?»: «Как делать это “что”?»

Тут все поняли, что старичок – шутник и проказник, и облегченно рассмеялись. А он объявил, что награждает Марсём специальным призом: она поедет на экскурсию в Швецию, в одну необычную школу. Зубов обнял и расцеловал Марсём и подарил ей цветы. Получилось, что она тоже победила.

Как и В.Г. ...

 

...– Ну, и что мы имеем? – мама попыталась перевести разговор в рациональное русло. – В чем главное достоинство этой учительницы? В том, что она не желает говорить о любви к детям? На этом основании мы должны отдать к ней в класс ребенка? Не вижу логики.

– Вы, Ольга Викторовна, вполне разделяете позицию основного состава жюри, – засмеялся В.Г.

Но дедушка не поддержал маму. Он, казалось, был очень заинтересован рассказом В.Г.

– Я думаю, в Маргарите Семеновне есть нечто, привлекательное и для вас, – В.Г. серьезно посмотрел на маму. – Ее, к примеру, очень волнует, что дети голодают.

– Я не понимаю, почему это должно меня привлекать. И какое отношение это имеет к нам, к Алине? Мы же не в Африке.

В.Г. секунду-другую пытался изображать скорбь, но не выдержал и громко рассмеялся. Ему доставляло явное удовольствие вводить маму в заблуждение: мамино лицо при этом утрачивало ехидное выражение и выглядело совершенно беззащитным.

– Маргарита считает, что дети голодают не только в Африке, но и в наших широтах. А именно – в школе. Им не хватает пищи для внутренней жизни. И эта внутренняя жизнь, точнее – пища для нее – и должна быть предметом педагогических забот.

– Ну, знаете ли…

В этот момент мама вспомнила про фундамент, о котором ее предупреждала тетя Валя. Она решительно не понимала, как Марсём может обеспечить мне приспособленность к будущей жизни. Но В.Г. уже перестал смеяться. Только напряженная внутренняя жизнь, считала Марсём, со временем превращает детей в писателей и художников, делает их нервами человечества.

Тут мама почти испуганно посмотрела на дедушку. Дедушка выглядел довольным.

– Папа, ты же не думаешь, что эта Маргарита Семеновна, эта Марсём разбирается в стержнях? И все эти разговоры о внутренней жизни, о голоде – косвенный признак?

– Нет, Оленька, это не косвенный признак, – дедушка ласково погладил маму по руке. – Не косвенный, милая. А прямой. Самый что ни на есть прямой.

И он глубоко и удовлетворенно вздохнул. Ведь бабушка в этот момент его обязательно поддержала бы. А она была по-своему великим человеком.

---

Дневник Марсём

…Я повесила над столом портрет Корчака. Почему?

Потому что кончается на «у»!

По-моему, исчерпывающий ответ. Есть вещи, которые лучше не объяснять, – прослывешь идиотом. Или получится какая-нибудь пошлятина – вроде любви к детям или ко всему человечеству.

 

И какая нелегкая занесла меня на этот конкурс? Директор уговорил? Оригинальный метод работы? Самобытное видение проблем?

Выпендриться захотелось – вот и согласилась. А раз согласилась, нужно было играть по правилам.

Выйти и сказать: «Корчак – это наше все! Я себя под Корчаком чищу! И скоро ученые откроют в мозгу центр демократии. Примешь пилюлю – и готовый демократ!»

Глядишь – и обскакала бы этого В.Г. с его химической любовью.

Так нет же! Не хватило смелости публично соврать.

А может, надо было честно сказать: я была молодая и глупая, когда повесила этот портрет. Я и правда тогда думала: вот они, мои ценности. И собиралась внедрять их в своем классе. Я мечтала, как приду и скажу детям: берите! Все мое – ваше.

И вот, когда эти дети немного подросли, я сказала: давайте придумаем законы и будем по этим законам жить. Детям предложение показалось интересным, и они быстро – за два урока – насочиняли много разных законов, записали их на альбомный листик и сдали мне, чтобы я вклеила листик в рамочку и повесила на самом видном месте.

Я, очень довольная, принесла итог коллективного труда домой и стала трудиться над рамочкой. Пока рамочка сохла, я решила вникнуть в содержание. И, чем дальше читала, тем яснее понимала: дети, которых я пять лет учила прекрасному, доброму и вечному (с четырех годочков), – полные кретины. А может быть – даже наверняка – кретины не они, а их учительница. Уж она-то полная кретинка. Демократка. И надо что-то с этим делать. И с учительницей, и с этими законами.

Я решила: надо попробовать еще раз. По-другому. Я сказала: посмотрите на эту фотографию. Это Януш Корчак. Фашисты отправили его в лагерь смерти вместе с детьми, и там они погибли в газовых камерах. Но это случилось, когда началась война. А до войны Корчак писал книжки и придумывал для детей праздники. Он придумал праздник первого снега. В этот день в интернате отменялись уроки, и все – дети и взрослые – бежали на улицу играть в снежки.

Когда выпадет снег, мы тоже устроим такой праздник. Хотите?

Дети хотели. И я думала, что успешно внедряю ценности. Нужно только дождаться снега.

И снег наконец выпал.

Лучше бы он не выпадал. Это желание лишний раз подтверждает кретинизм учительницы: ведь в наших широтах оно не выполнимо. Но я тогда не один раз подумала: «Лучше бы он не выпадал!»

На следующий день после первого снега, этого снежного праздника демократии, когда все мы играли в снежки, и валялись, и промокли насквозь, и, казалось, были вполне счастливы, ко мне пришла Анина мама.

Она пришла перед уроками, хотя существовало правило – не портить мне перед рабочим днем демократическое настроение. Анина мама нарушила правило. Она была кроткой и тихой женщиной. Но в тот день пришла перед уроками. Ее попросила прийти Аня. Она была такая же, как мама. Такая нежная и чувствительная девочка. И еще – армянка. Точнее, ее родители были армянами. Этому обстоятельству я как-то не придавала значения.

У меня была своя классификация. Я делила родителей на три части: активные, сочувствующие и бесполезные – по степени их участия в классной жизни. А тут вдруг оказалось, можно по-
другому. И по этой не очень важной для меня классификации Анины родители – армяне. И во время нашего демократического праздника, воплощаемого в жизнь корчаковского наследия, к Ане подбежал Кирюша. Такой красивый мальчик с большими голубыми глазами, такой большой младенец с брутальными чертами будущего самца. Подбежал и шепнул ей на ухо: «Твой отец – черножопый!». А потом засунул ей снежок за шиворот.

Снежок за шиворот – ерунда. Это, может быть, признак чувства. Даже наверняка – признак чувства. И даже «черножопого папу» при некоторых усилиях можно расценить подобным образом. Такое извращенное признание. У детей бывает. Но, чтобы это понять, нужно было начитаться Фрейда и других из его компании. А я тогда еще не начиталась. Я была молодая. Демократическая кретинка. Я читала Корчака. «Как любить детей». И эта «черножопость» – в свете праздника первого снега – совершенно выбила меня из колеи. Анина мама сказала, девочка весь вечер плакала, не хотела идти в школу. В мой демократический класс!

Я озверела. Я влетела в класс с перекошенным лицом и сказала очень тихо и страшно: «Посмотрите все на меня! На меня! Вы тут вчера законы сочиняли – кого за что наказывать. Но я – главнее всех. Я главнее вас и ваших законов. И в этом классе все будет так, как я решу. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь обзовет кого-нибудь черножопым, или хачиком, или жидом – какие вы там еще слова знаете? – он вылетит из этого класса в два счета! Я понятно говорю?» Им было понятно. Им было понятно: я великая и могучая. И я страшно разгневана. А законы – это игра. Это не важно.

Мама Кирюши потом пришла ко мне извиняться. Он так испугался, что сам прислал ее в школу. Она сказала, Кирюша еще не понимает. Эти обзывательства – дурное влияние старших братьев. Разрыв-то у них – десять лет. Им, дуракам, уже по двадцать. А Кирюша – маленький. Поздний. И – она смутилась – случайный. Она им скажет, чтобы при маленьком «не выражались». Обязательно скажет. Ведь они в семье меня очень ценят. Меня и мой класс, где детям хорошо. Им так весело, детям, в моем классе, так интересно!

После этого я по всем правилам, по всем жизненным показаниям должна была снять портрет Корчака со стены. Но я его не сняла. Почему? Потому что на «у» кончается. На «у».

 

Другая запись

Когда пишешь дневник, всегда немного хитришь. Вроде выводишь себя на чистую воду, а сам все представляешь, как кто-нибудь другой будет эти страницы полистывать да почитывать. Какой-нибудь педагог-потомок. И из-за этой мысли – о потомке – ты все время должен себя корректировать. Откроет потомок тетрадку, а там – «дети-кретины» и «учитель-кретин». Учитель еще ладно. Это допустимо. А вот чтобы детей так посылать… Может создать неправильное представление о происходящем.

Так вот, объясняю для потомков: мой папа был учителем русского языка. Меня обучали говорить «скушно», «булошная» и «молошница». А еще «дощ». И что «кофе» – он.

Самым сильным выражением у нас в семье было слово «дура». Когда отец раздражался, он говорил: «Дура, сколько страниц “Мурзилки” ты сегодня прочла? Ни одной? Что же ты хочешь от жизни?» Этого было достаточно, чтобы я, глотая слезы, приступала к самоусовершенствованию. И еще мама, которая тоже была педагог, учила меня не повышать голос: это вредно для детей и рассеивает их внимание. Они не вникают в смысл угрозы, они просто пугаются. Сильных звуков. Поэтому надо говорить спокойно. Всегда говорить спокойно.

И я старалась не повышать в классе голос. Я никогда не обзывала детей. Ни кретинами, ни кем. Потому что демократические ценности обязывают уважать чужую личность. А про себя я думала, что они – мои первые, мои неповторимые, мои незабываемые и незаменимые. Когда они сочинили эти идиотские законы, я просто впала в отчаяние. Что в мозгу нет центра демократии. Что нельзя послать туда электрический разряд и установить в классе свободу, равенство и братство. Еще я поняла, что плохо их учила. Раз они придумали такие законы. И такие наказания. А до этого я думала, что учу их хорошо. Что им вообще со мной хорошо. А оказалось, им часто бывало плохо. Даже тогда, когда я думала, что им хорошо.

И я ничего не знаю об их внутренней жизни. О том, что у них внутри. А это важно. Это, может быть, самое главное – думать про их внутреннюю жизнь. Про то, как там все происходит. Может, центр демократии у них потому и не образовался: я начала не с того конца.

И я тогда дала себе слово: когда у меня будут «новые» дети, я начну по-другому. Я вообще стану другим человеком. Не буду больше такой правильной и нагруженной ценностями. Я буду учиться вглядываться – чтобы угадывать нечто про внутреннюю жизнь. Возможно, им чего-то не хватает для этой жизни. Взрослого внимания. Моего проникающего внимания. Ведь хорошее сочетание – «проникающее внимание»? Что-то вроде проникающего излучения, для которого телесное – не препятствие.

А Корчак пусть висит над столом. Пусть смотрит, как у меня получится. Как я буду играть с детьми в игры, которые придумаю для них сама. Точнее, которым позволю вырасти из нашей совместной жизни, из нашего трудного совместного бытия…

 

Другая запись

Для потомков: специально переписала в тетрадку те самые законы, с которых все началось. В скобках – мои комментарии. Чтобы было понятней.

Законы (написано зеленым, подчеркнуто красным)

1. Нельзя драться, пока кто-либо заплачет. (В том смысле, что если уже кого-то довели до слез, то дальше нельзя.)

2. Нельзя бить по лицу.

3. Нельзя бить ногами.

4. Нельзя, чтобы мальчик бил девочку, и наоборот.

5. Нельзя ругаться в классе матом.

6. Нельзя опаздывать.

7. Нельзя пропускать дежурство.

8. Не брать чужие вещи без спроса. (Было «без спросу».)

9. Не мешать вести урок учительнице. (Видимо, мне.)

10. Нельзя пропускать занятия, не предупредив учительницу.

11. Нельзя оскорблять друг друга.

 

Наказания (написано синим, подчеркнуто красным)

1. За слезы человека, которого побили, – Три дня поливать цветы. (Сохраняю пунктуацию.)

2. За побитие по лицу – Дополнительное задание по русскому языку.

3. За побитие ногами – дополнительное задание по математике. (Почему выше с большой буквы, а здесь – с маленькой, не знаю.)

4. За драку мальчика с девочкой они получают уборку в классе четыре дня.

5. За ругательство матом – три дня поливать цветы, два дня убираться в классе и еще дополнительное задание по русскому языку. (Это что – хуже, чем «побитие по лицу»?)

6. За опоздание – выучить стихотворение.

7. За пропускание дежурства – дополнительные три дня уборки.

8. За вещи, которые взяты без просу (народная этимология) – задавать 15 вопросов ему по теории. (Это я придумала такую форму опроса: кто-то выходит к доске, а остальные формулируют вопросы по прочитанному дома. Казалось – умно!)

9. За мешание вести урок учительнице – учить правила и стихотворение. (Особенно мне нравится последняя мера.)

10. За пропущение уроков без предупреждение не ходить на прогулку и читать десять страниц (думаю, из своей «любимой» книги).

11. За оскорбление друг друга – дополнительное задание по русскому языку.