Ловушки свободного дебюта

* арифметика поиска

Мария ГАНЬКИНА

По ту и эту сторону лет

---

Мой профессиональный дебют был вполне романтичным. Пришли к детям этакие доброхоты. Спасти и сохранить. От величайшего отвращения к авторитарной школе пришли. И точно знали, чего мы не станем делать: орать на детей, давить своим авторитетом и скучать, стоя у доски. Мы – это я и Сергей Владимирович Плахотников, теперь старший научный сотрудник Института инновационной деятельности в образовании РАО, руководитель Центра психолого-педагогического сопровождения НП «Школа Президент». А тогда он набрал первый в своей жизни класс, куда меня в порядке эксперимента зачислили вторым педагогом.

В раздражении к окружающему маразму, в тоске по осмысленному делу я в одночасье бросила свой русско-немецкий машинный перевод и ушла к детям. Так сказать, осуществить себя как гражданин и творец. Где еще, думалось мне, с наибольшей полнотой и пользой для человечества раскроются мои многочисленные дарования? В общем, рождественская пастораль...

Маленькая революция

И началась фантастическая жизнь. Нам было весело всем. Детей без рева не могли увести домой. Неизбывный детский голод по игре, сказке, скоморошеству утолялся здесь. Дома – привычный видик и бездумное родительское «нельзя», здесь – пиршество.

Это сейчас нас с Сережей передергивает от некоторых воспоминаний или случайно проскочившего у ребят ты, Сергеич или Владимирна. А тогда мне жутко нравилось, когда шестилетки говорили мне Машуля и висли у меня на шее. Я храбро вела с ними разговоры о вечном и столь же храбро вскарабкивалась на забор детского сада. Маленькая революция в отдельно взятом классе на территории отдельно взятого детского сада.

И приходили они каждое утро в большой степени к нам с Сережей. Был наш пронзительный интерес к каждому из них: каждый казался необыкновенно талантливым, и за это мы многое могли им простить. Мы соблазняли их своей любовью и жаждали их любви. Мы хотели, чтоб настоящая жизнь была у них здесь – в классе, на уроке, с нами, а не в подворотне. Но мы отказывали им в этой настоящей жизни в их собственной семье. Мы были настолько оголтелые, что пытались спасать детей от их же собственных матерей и отцов!

Позже пришло понимание: наше дело – не спасать от родителей, а учить с ними жить. Одна учительница, возмущенная тем, что одному папе некогда заниматься своим собственным сыном, сказала ему: «Вам некогда любить своего сына?! Что ж, в таком случае любить его буду я!» Тогда мы восхитились бы этой фразой, а теперь нам страшно.

Все мое отвращение к системе вылилось в желание защитить, спасти от нее детей. Причем не было чувства опасности (сейчас я бы сказала – ответственности) – эйфория! Страшно уставали: двенадцатичасовой рабочий день, мытье клозетов, администрация, сан­эпидстанция, каждый вечер – рисование индивидуальных домашних заданий в двадцати пяти альбомах, но – эйфория! Мы идем верным путем! Это сейчас я понимаю, что на отрицании много хорошего не построить. Слава Богу, мы во­время одумались...

Карнавальное шествие

Начавшийся процесс отрезвления тоже был, видимо, закономерен. С чего он начался? Наши уроки строились на разработках Евгения Шулешко, Лидии Филякиной, Александры Ершовой, Вячеслава Букатова. К нашим безобразиям они относились терпеливо. Давать нам рецепты, которых мы в наших мучениях так жаждали, они сочли бессмысленным и даже вредным. Они терпеливо ждали, когда мы сами встанем с четверенек. А вот материал для работы подсовывали. Материал будил фантазию. Нашу – тоже, ибо мы гуляли по нему впервые.

Мы не были посвященными, мы были любопытствующими. Каждый день совершались открытия, ибо мы всякий раз не знали ответ, у нас не было искушения навязать свое. Это свое частенько рождалось позже, чем у наших ребят. Из любого дела надо было слепить захватывающее приключение, и только тогда оно делалось. В противном случае ребята подавали первые сигналы тревоги: «Не хочу! Неинтересно!»

Каждодневные дела приходилось обряжать в карнавальные костюмы с переодеваниями раз в два-три дня. Мы с Сережей пребывали в постоянном поиске формы. А дети требовали: «Еще, еще! Новенького!» Громадная печь, для разогрева которой необходимы дрова и дрова. И, заметьте, все больше дров и какие получше. Скоро мы почувствовали себя негодными на растопку. В полузадушенном состоянии мы продолжали улыбаться. Но улыбка стала фальшивой: «Ну ты как, старик (руха)? Я в форме. Смотри, что придумал(а)». Что-то в этом роде, на грани оправдывания. Оправдывания в том, что уже ничего не хочется – только спать.

Псевдодемократия

Что происходит? Куда делся кураж? Остановиться и подумать не получалось – бешеный ритм, вражеское окружение и собственная гордыня.

И, чтобы выжить, мы стали исподтишка шельмовать. Ни в коем случае не признаваясь в этом друг другу, да и себе тоже. Насаждать грозные «надо», «трудно», «это интересно», «это полезно» и так далее, сохраняя внешний демократический макияж.

Постепенно состав праздношатающихся определился и законсервировался. Но они захватывали жизненное пространство других. Пришлось начать борьбу. Голосовые связки садились. Дозы принуждения под завлекающий аккомпанемент увеличивались. Застигая друг друга в авторитарном угаре, мы краснели.

Эту эпоху можно квалифицировать как псевдодемократию. Прелести силовой педагогики замаячили перед нами всеми соблазнами. Это была расплата за собственный непрофессионализм. Сознание того, что учитель – это-таки профессия, со своими секретами, нюансами, трудностями, закономерностями и, наконец, смирением, стало приходить позже. Не тогда. Что вы! Учительство – это... это призвание! служение! самовыражение! искусство! дар!..

Звездное шествие тем временем продолжалось. Да, именно такой жанр – парад планет. Нами смаковалась и поддерживалась любая отличность от всех. Дети открывали себя в себе, ценили свое. А не свое не замечали, на что оно им? Ведь встреч по делу, где пригодилось бы что-то не свое, мы им не устраивали. Увлекались игривостью мнений, а чужого мнения не слышали.

Такими же были и мы с Сережей по отношению друг к другу.

Первый блин

Но вот мы опомнились и принялись ревностно налаживать работу в группах. Это случилось во втором классе, когда нам добавили девятерых новеньких. Эти девять человек, за редким исключением, испытания местной свободой не выдержали и превратились в совершенных лоботрясов. Наши-то, как ни странно, склочники – да без злобы, драчуны – да без жестокости, единоличники – да дружелюбные, лентяи – да любопытствующие.

Машка (назовем ее так) пришла к нам из английской спецшколы. Замордованная (боится в глаза смотреть), как будто в спячке (упала ручка – боится поднять без спросу), но всегда настороже (жизнь научила?) Потом в глазах появилось такое выражение: «Неужели, правда?» Потом поверила. А потом из нее полезло такое!..

Удивить нас было трудно: ну гогочет, визжит, корчит своим прелестным личиком отвратительные рожи… Но и мы растерялись, когда она принялась кусаться – на полном серьезе, до крови. Мы просто дождались, пока из нее все это повылезет. Видно, много накопилось за годы «заключения».

Удивительно, что и остальные перебесились и постепенно вошли в нормальный ритм жизни. Потом мы заметили, что почти все новенькие, приходящие в нашу маленькую школу, поначалу «съезжали с катушек». Оказалось, что так начинается возвращение к себе.

А эти самые-самые первые дети, «первый блин»... До сих пор дер­жатся вместе. Учителям с ними «трудно, но интересно». При встрече отвечают хорошей такой улыбкой. А недавно я была приятно ошарашена следующим известием: этот якобы «самый проблемный класс» оказался из всех девятых самым грамотным! Может, незашоренный взгляд, отсутствие удавки и живой интерес к языку – не так и мало?..

Но это уже потом. А тогда я начала унывать: что-то неладно в нашем королевстве. Дети читают плохо, пишут безграмотно, хамят, других учителей сносят.

А потом и вовсе обвал: дескать, никакой я не учитель, меня и на версту к детям подпускать нельзя и так далее. «Ухожу в монастырь!» Так ведь и вправду ушла – в болезнь, в бессонницу, в бессмысленные сожаления...

Так что я переболела всеми положенными в моем детском педагогическом возрасте болезнями: левизной, доброхотством, игривостью, жертвенностью, демократизмом, гуманностью...

Двойная жизнь

Через год у меня был собственный класс. Я опять «точно знала», чего я не буду делать. Но решила, что с новым классом у меня все будет иначе. Получилось опять отрицание – теперь уже отрицание отрицания.

Мое отрицание, правда, было подпольным. В нашей традиции (или в том, как я ее тогда понимала) считалось неприемлемым никакое насилие. Если ребенок вставал на уши, то считалось, что он устал и ему следовало предложить отдохнуть на коврике рядом с конструктором. Впрочем, когда прилечь предлагала Лидия Константиновна Филякина, почему-то никому из детей и в голову не приходило этим воспользоваться: чувствовали негатив. Мы же по своему доброхотству не могли себе позволить такую роскошь, как металл в голосе. Педагогика с человеческим, понимаешь, лицом...

Это теперь очевидно, что учитель имеет право возмутиться, крикнуть, обидеться... Это нормально. А тогда считалось стыдным повысить голос, приказать. То есть мы все это делали, но как бы подпольно, как бы стыдясь и перио­дически бичуя себя. Прислушиваясь, не оказался ли стоящий за дверью коллега свидетелем твоего позора – авторитарного голоса или ноты упрека. Такая вот двойная жизнь была.

Мне еще раз пришлось окунуться в бездну отчаяния – самого настоящего, с рыданиями, трясением рук, чуть ли не потерей смысла жизни. Мне никто не объяснил, что после всех демократических изысков реакционное бегство в спасительный авторитаризм – нормально! К тому же этот период в своем махровом виде, к счастью, был недолгим: мне опять стало совестно.

Я жила в растяжке между двумя педагогическими традициями (конечно, как я их тогда понимала, еще раз оговариваюсь). Христианской – с ее строгой иерархичностью, послушанием во главе угла и соответственно мнимой легкостью обучения – требуй! И социоигровой, со множеством профессиональных секретов, с результатом, не лежащим на поверхности...

Подводные камни есть и там, и там. И я периодически царапала локти, а то дак и вовсе разбивалось о них утлое мое суденышко и колом шло ко дну.

Как учить всех?!

Тогда я закрыла для всех двери моего класса и стала терпеливо, что называется, высиживать яйца. Я не пускала никого на свои уроки, чтобы никто не мог мне сказать, как «правильно».

А правда, как? «Знания – силой»? Использовать весь аппарат насилия: вызывать родителей, не допускать к экзаменам, угрожать исключением, хамить – все, что нормально в спецшколе?

Путь второй: «И снова в бой! Покой нам только снится». Быть в постоянном напряжении, в состоянии борьбы, не уступать ни сантиметра? При этом легализовать партизанскую жизнь? (Я же, например, когда в школе училась, все десять лет книжки под партой читала!)

Или как? Как учить всех, чтобы не стать инвалидом педагогического труда, неврастеником, старой девой, не заработать хронический ларингит, фарингит, стенокардию, язву желудка и так далее? Но чтоб при этом работа не была халтурой, профанацией? Что делать в классе с пятью лоботрясами? Ясно, что надо занять их делом. Но как?

Тогда мне и открылась режиссура урока (спасибо терпению Вячеслава Михайловича Букатова и Александры Петровны Ершовой).

Но я и теперь не могу сказать, что противоречие между долгом давать (не дать, а именно давать) хорошее образование, с одной стороны, и ненасилием – с другой снято в пределах моего профессионального существования. Хотя иллюзии питала и питать рада.

Было даже время, когда я бегала по Москве и кричала: «Хочу стать директором школы!» Казалось, я знаю, как можно давать блестящее образование без того, чтобы унижать ученика. Мне казалось, я имею право стать директором, потому что у меня это уже стало получаться – на маленьком пятачке в моем классе.

Залог профессионализма

Давным-давно Евгений Евгеньевич Шулешко как-то сказал мне: «Найдите себе компанию, в которой вам интересно и важно было бы говорить о детях. Получится – значит, будет потихоньку складываться язык, описывающий происходящее с вами и вашими учениками и позволяющий вам понимать собеседника. Общий язык. Адекватный происходящему. И в этом будет залог вашего профессионализма».

Язык педагогики – есть ли такой? В любом случае хотелось бы, чтобы это был человеческий язык. Язык, на котором люди разговаривают друг с другом. Об уровне знаний, умений, навыков, методиках, программах и контрольных в том числе. Но при этом – о детях. Как им живется во всем этом? Что говорят? Над чем смеются? Чем опечалены? И как живется с ними нам?

Я вхожу в класс, а класс стоит на ушах. Как начать урок? Как проверить домашнее задание? Что делать с опоздавшими? Как закрутить урок, чтобы не оставить лазейки разгильдяю? Как растормошить тихоню и озадачить торопыжку? Как сделать, чтобы работали все? За что ставить отметку? Что бы такое придумать, чтобы на перемене дети не бесились? Как добиться хорошего темпа на уроке? Как заставить слушать? Как сделать, чтобы не я к ним приставала с вопросами, а они ко мне?.. И будь ты хоть семи пядей во лбу, но тебе придется решать эти вопросы…

Уставали, конечно, порядком. Но жили интересно, насыщенно, осмысленно. Каждый день сулил открытия. И самое главное – было с кем ими поделиться. Была замечательная компания учителей, где каждому нужно и важно было говорить про детей.

Чуть ли не ежедневные «учительские посиделки» были нашими университетами педагогического мастерства и курсами повышения квалификации одновременно. Вячеслав Букатов – наш бессменный (несмотря на то, что у руководства в какой-то момент не нашлось для него хотя бы символической ставки) научный alma-pater – тактично, ни в коем случае не навязывая своих представлений, окучивал наши «посиделки». Жаль, что сейчас их нет…

Будем жить дальше

Почему так коротко о позитивном? Потому что началась нормальная жизнь. Без истерики. Нормальное постижение профессии. Трудная, но без кровохарканья работа. Именно работа, со своим определенным местом в иерархии ценностей. Терпеливое выстраивание своего учительского образа. Нормальное деловое общение с учениками. Реальное, не гипертрофированное, представление о своем месте в их жизни. Каждодневное оттачивание приемов. Спокойный анализ удач и неудач...

И все равно я периодически думаю, что я никакой не учитель. Но уже знаю, что это нормально – так думать. Что все наши взлеты и падения, сомнения и надежды, отчаяние и буйная радость, отвращение к себе и вдруг, наоборот, жуткое самомнение – вещи нормальные, раз мы живые (а значит, неравнодушные) люди. Что все это – закономерные этапы профессионального роста. Так что будем жить и расти дальше.

А свыкшись с этой мыслью, давайте теперь попробуем увидеть в наших взрослых победах не только радость, но и горечь: ведь если мы победили, то кто же проиграл?

Попробуем также, смирившись, увидеть в наших поражениях не только горечь, но и радость: ведь раз мы проиграли, то кто-то же выиграл! И этот «кто-то» – быть может, наши с вами ученики.

/Впервые опубликовано в газете «Первое сентября» № 116, 1998/