Архив
На поле брани
* арифметика поиска
Сергей ПЛАХОТНИКОВ, бывший директор школы
Три фрагмента о сквернословии, написанные автором по специальному заданию редакции
Фрагмент первый
По методу Макаренко
Как недостойные предметы лишить в глазах детей ореола таинственности? Назвать их своими именами.
Как-то зашел в мальчишечий туалет и услышал мат. (Я не сторонник крайних мер в педагогике, но макаренковский метод «педагогического взрыва» всегда стоит на запасном пути).
С моим появлением мальчишки в испуге замерли, тем самым факт проступка был установлен. На мой кровожадный вопрос «Кто?» мальчишки, естественно, стали валить вину друг на друга.
Что я предпринял? Их было двое, и в обоих дневниках я написал: «Уважаемые родители, прошу объяснить Паше (или Боре) значение слова (глагол во множественном числе), поскольку считаю, что говорить с ребенком о столь интимных вещах – прерогатива родителей».
Но это было еще не все: матерщинники обязаны были принести подпись своих родителей: мол, с посланием директора ознакомлены.
Жизнь в классе стала сразу бурной. Все стали обсуждать, как Пашке не повезло из-за Борьки: ведь ему теперь родители накостыляют! Борис говорил, что это не он, а все в один голос: это наверняка Борька. Паша был, видимо, не виноват. Хотя это не факт, а общее мнение. А там поди знай.
Родители на какой-то момент всполошились. Мама одного из третьеклассников позвонила вечером и с тревогой спросила, что, мол, случилось. После моих разъяснений она немного успокоилась и сказала, что примет меры. Отец другого появился через месяц и долго жал мне руку.
С тех пор мата в классе я не слышал.
Что я сделал? По сути, ничего. Лишь повторил то, чему когда-то учила нас, молодых учителей, Лидия Константиновна Филякина, – называть вещи своими именами. Тем самым лишая недостойный предмет ореола таинственности.
Фрагмент второй
Объект научного анализа
Это своеобразный язык, к которому и нужно относиться как к языку – но не родному, а чуждому, инородному.
В магазине купил занятную книгу – «Русский школьный фольклор». Старший сын заинтересовался ею с ходу и несколько вечеров отдыхал от жанра фэнтези, читая страшилки и баллады.
Заинтригованный, заглянул в книжку и я. И что же обнаружил?
Я сразу наткнулся на главу «Пародийная поэзия школьников», в которой открытым текстом цитировались знакомые с детства стишки, сочиненные «в пику» Пушкину, Некрасову, Есенину, Маяковскому и другим хрестоматийным писателям. Причем все «скверные» словечки значились на своих местах и в полном объеме.
Мне понравилась позиция составителей сборника. Она показалась мне здравой, поскольку демонстрирует исследовательское отношение к сквернословию, рассматривая мат как языковое явление, а не то, о чем не принято говорить и что принято запрещать.
Думаю, что нам, учителям, не следует подчеркивать сакральность матерных слов: ведь такой подход делает учеников как бы посвященными, причастными к тайне и тем самым придает сквернословию еще большую притягательность. Матерщина – это своеобразный язык, к которому и нужно относиться как к языку. Но не как к родному! А как к чуждому, инородному.
Младшие школьники и подростки матерятся, подражая взрослым. Не лучшим взрослым. Но вряд ли им захочется стать объектом научного анализа. Лишившись покрывала ложной сакральности, стать очевидными для внешнего наблюдения.
Фрагмент третий
Агитирую за вечность
Для того чтобы лишить человека памяти, ее нужно блокировать, и ничто так не подходит для блокировки, как матерщина.
Я вспомнил, что три года назад в длиннющем письме своему ученику, который попал в тяжелую ситуацию, разъясняя ему и вместе с тем себе самому основы жизни (не больше и не меньше!), я уже писал о Слове и о бережном отношении к нему.
А писал я тогда вот что:
«Когда я слышу чьи-то воспоминания о лихих армейских годах, я вижу, как сразу меняется рассказчик: как тут же появляется залихватский тон, жесты, заволакиваются глаза, в речи через слово появляется матерщина, как будто без нее и невозможно рассказать про тамошнюю жизнь. Вот уж поистине сатанинское место – казарма! И я не о дедовщине. А о матерщине.
Дедовщина избирательна, а матерщина тотальна. Для того чтобы лишить человека памяти, ее нужно блокировать, и ничто так не подходит для блокировки, как матерщина.
Одно из моих армейских наблюдений. Чаще всего пишут письма домой те, кто не матерится, чьи мозги не разжижены языческими словесами.
В армии преобладает «фаллическое сознание». Это рушит судьбы и мировоззрения. Интересно, что именно в армии люди активно вступали в партию. Грань между порядочностью и вседозволенностью стиралась бранным словом.
Пренебрежение словом заводило людей в нравственный и интеллектуальный тупик. Офицеры и прапорщики увольнялись в запас, солдаты кусали по ночам углы наволочек.
Выживали те, у кого хватало сил и мужества противостоять. Узбеки совершали вечерний намаз, скрипя пружинами кроватей, и я здорово их уважал за это, так как сам не умел обращаться к Богу или забыл, как это делается.
Сквернослов обречен на стирание памяти, он – зомби, живущий внешним законом выживания. Внутренний закон совести для него не существует.
Я знавал высокопоставленных чиновников, людей академической науки и даже (как это ни прискорбно) директоров школ, употребляющих бранные слова. Переходя на доверительный тон, они непременно матерились, тем самым, видимо, подчеркивая свой демократизм и близость к народу. Но глухота к Слову неизбежно обрекает на дикарство.
Только теперь я понимаю силу тех ребят, которые были способны противостоять матерщине. Несмотря на «авторитет» окружающих, они не рвали своих отношений со Словом, не опускались до полковых курилок, не уподоблялись скотам, забывшим родство и племя...» И еще три листа в том же духе.
Если бы я писал это письмо сейчас, я бы, наверное, написал спокойнее и умнее. Но пафос я бы не стал снимать. И сказал бы так же, как и в том письме:
«Думаю, что каждое произнесенное сегодня тобой бранное слово – это шаг в бездну... Братцы, поостерегитесь, не возводите стены между собой прежними и настоящими, между собой и Словом. Сейчас я агитирую. Агитирую за Вечность…»
А тот парень, получив мое послание, пришел ко мне домой, и мы провели в беседе долгий вечер, переходящий в ночь.
ДИАЛОГ В УЧИТЕЛЬСКОЙ
За чашкой чая во время «окна» беседуют две учительницы. Они обсуждают случай, когда директор сделал ученику запись в дневнике и в ней попросил родителей объяснить сыну значение слова, которое он произносил в школьном туалете...
– Представляешь, в дневнике само это словечко взять и открытым текстом прописать!
– Неординарный поступок.
– Еще бы. Я была в шоке. Нет бы написать, что ваш ребенок ругается, и не уточнять, как именно! Представить только, весь класс читал! Кто-то наверняка это словечко раз пять прочитал – просто так, без всяких выводов. Я не уверена, что это было ему полезно и нужно. Я считаю, что нецензурные слова в принципе нельзя повторять. С любой точки зрения, с точки зрения анализа в том числе... Нельзя же говорить: ребята, смотрите, как не следует делать, – и на их глазах вводить себе, например, дозу морфия. Или сказать: ребята, курить нехорошо – и закурить. Лучше все же какими-то другими методами.
– Так ведь это была шоковая терапия! Не метод, не правило, а исключение!
– Это-то я понимаю. Но как представлю: мальчик периодически открывает дневник и эту грязь перечитывает!
– Ну а если бы учитель написал: мол, ваш ребенок нецензурно выражался – поругайте-ка его. Что родитель может сделать? Поставить в угол?
– Все равно меня ситуация покоробила. Я от своих учеников никогда ни одного слова матерщины не слышала. Может быть, они и сквернословят, но не при мне. «Козел» – было. Я делаю вид, что не слышу. Не буду же я объяснять, что не надо произносить слово «козел». Они все равно его будут говорить, но так, чтобы я не слышала. Это все так сложно...
– Нет, наш директор молодец. Пусть в конце концов у детей формируется привычка хоть как-то себя контролировать! А то они совсем не следят за собой. Они ведь говорят «блин», даже не замечая этого! Как междометие…
Записала на диктофон
Влада Гонцова