«Мы вам будем сниться и… сбываться!»

Рабочие записки из учительского блокнота

* этюды в мажорных тонах

Наталия ЗЛОБИНА, студентка консерватории, учитель музыки и МХК с пятилетним педстажем, г.Москва

---

Психологи утверждают, что настоящее длится в сознании человека только три секунды. А уже через четыре секунды настоящее якобы становится прошлым.
Но вот мы читаем рабочие записки (талантливейшие!) молодой учительницы – и прошедшее, оживая, чудесным образом превращается в настоящее. Для нас – потому что во время чтения мы начинаем жить всем этим. Для нее – потому что она и сегодня продолжает всем этим жить.

…Первая встреча с тремя шестыми была охарактеризована коротко и емко: «Кошмар!»…
История моего появления в школе. Моя предшественница переехала на другой конец Москвы, уже было облегченно вздохнули «облагороженные» ее музыкой дети, но наступил период временщиков, когда появлялись ненадолго одна за другой молоденькие девушки-практикантки и исчезали, не выдержав нравов современной школьной поросли.
Это был период анархии: дети катались на шторах и рисовали на клавишах рояля загадочное слово «fax» – подразумевая другое, всем извест­ное. Я явила собой этап если не демократии, то по крайней мере перестройки. Первый учебный год победно завершился гимном демократической молодежи – песней: «А мы с такими рожами возьмем и припремся к Элис!»
Однажды в школу наведалась старая учительница музыки: «Это только первые три года тяжело, потом привыкнете». Я привыкла раньше...

Лох Гусаров

Уроки закончились. В отупении сижу в душном классе. Открывать окно на переменах я забываю, а на уроках мне не разрешают, после того как Маша с Арсением вылили старше­класснику на голову бутылку воды из моего окна.
Приходит Леня Гусаров из 7«Б» (из дневника: «Гусаров и Мысин – вызов мне и моим педагогическим амбициям»). Мы разговариваем. Идем вместе в буфет. Возвращаемся. Я начинаю одеваться. «А я вас не пущу!» Оказывается, уже стащил ключ со стола и теперь закрывает дверь кабинета со стороны коридора. Я – в запертом классе.
Невозмутимо перебираю нотные сборники, пишу что-то. Разочарованный Леня отпирает дверь. Проходит от силы минуты две. А я не говорю ничего! Никаких комментариев его действиям! Леня в смятении.
Я смеюсь: «Лох ты, Гусаров!» Обиженно: «Почему?!» «Ты думаешь, я б тут осталась?» В моем голосе столько презрительной уверенности, что Гусаров, не задумываясь, выпаливает: «Выпрыгнули б в окно?!» (кабинет на четвертом этаже.) «Балда, – говорю, – а мобильник на что? Позвонила бы вниз, директору, тебя бы и перехватили».
Мои умственные способности оценены по заслугам: ключ молча ложится на стол.

Две штуки

Из рассказов Лени Гусарова: «Знаете, как мы с Молчановым две штуки выиграли? Он меня повел в метро, у него же батя крутой, деньги дает на «Джек-пот», и Молчун часто там играет. Я кинул два рубля, там че-то завертелось, зазвенело, тут эта баба подходит, ну, которая следит там за всем, говорит, что мы выиграли две пятьсот. Детям, это, ну, не дают в руки больше тыщи, но мы ей пятьсот рублей отдали, она нам по штуке выдала. Знаете, за сколько мы их?..» Догадываюсь, но молчу. «За полдня!! Знаете ”Рамстор” на Шереметьев­ской? Ну вот, мы там все рестораны обошли: и “Пиццу Хат”, и ”Макдоналдс”, и ”Ростикс”, и ”Дольче вита”! Знаете, такой гамбургер, ну, с солеными огурцами? Мы их запивали молочными коктейлями! А потом мы пошли на игровые автоматы, там такой клевый мотоцикл, все трясется: и руль, и педали, и седло! Очень клевый мотоцикл…» Эффектная пауза. «Знаете, как мы потом блевали!!»
Я интересуюсь: а что сказал папа? «Вы че, думаете, я ему сказал?! Да он бы меня убил!! Я ему сказал, что выиграл двести!»
Мама у Лени умерла год назад.

«Класс дебилов»

В самом начале работы попросила детей ответить на несколько вопросов, в том числе: «О чем бы вы хотели спросить меня?»
Мы тогда едва знакомы были с 6 «Б», так что они оторвались по полной программе! Отличились все, спрашивали в основном «про это», но мне понравилось чье-то откровение: «Зачем вы пошли работать в школу? Я вас, конечно, не гоню, но у нас класс дебилов». Но это не так, крышу у них и правда снесло, но это они са-мо-вы-ра-жа-ют-ся!
Про этот класс теперь я могу говорить бесконечно. В нем – потрясающий Сеня, обаятельная и какая-то несчастная Настя, «Гарри Поттер» – Миша, фанат Масяни Федя Римский (поэтому рассказы про Римского-Корсакова пока опускаются из программы), подлый Кистенев (если он подлый, почему нужно думать про него по-другому?), сознательно-серьезный отличник Тиша… И мой кумир Молчанов – вечно несделанная физика, уравновешенный, как весы в Палате мер и весов, глаза – как два колодца, нечитаемый почерк. но чем плох повод бежать на работу?!

Наивысшее признание

«Рождественскую» на слова Башлачева я написала в девять лет. Вышло удачно – из немногого, что мне самой нравится. Нехитрая, милая, очень ласковая, напевная мелодия, запоминается легко, завораживает, убаюкивает.
Конец декабря, пою ее впервые в положительном со всех сторон 3»Б». Тихо, внимательно слушают, подпевают с третьего куплета на «ля-ля» и «та-та». Я стараюсь. Вижу по глазам, что всем понравилось, ждут, когда начнем учить слова. Настя, обстоятельный жизнерадостный колобок, ловит наконец забрезжившую мысль и с полным знанием уведомляет: «Ну да! Мы ее в детском саду пели!»
За всю мою жизнь это было наи­высшее признание моего творче­ства!

Все могут короли

В Белом зале консерватории – красочный плакат: «Лифт только для профессоров!» Недобросовестные студенты так и норовят нарушить запрет. Повесили еще один: «Студенты ходят пешком!» И ниже мелко: «Для тех, кто на бронепоезде». Вот это дополнение свело меня с ума. Кто они, «на бронепоезде»? И что «для них»? Вторую неделю пытаюсь постичь смысл выражения. Никто не знает. Сашка (лучшая подруга, очень продвинутая) не знает.
И вот урок в 5«А». Хорошие ребята. «Песня,  – говорю,  – новая. Называется «Все могут короли». Со второй парты Георгий Эселиади: «Что?» Я невозмутимо, с профессиональной дикцией: «Все могут короли». Эселиади: «Как?»  – действительно понять не может. Я-то знаю, какой он, когда дурачится. Я утрированно: «Все! Могут! Короли!» В отчаянии сейчас разревется: «Я не понимаю!»
Катя Кудряшова, соседка по парте, рослая, крепкая, улыбчивая, активная, несовременная какая-то школьница,  – хлоп «Математикой» Эселиади по голове и орет в ухо: «Георгий! Для тех, кто на бронепоезде! Все! Могут! Короли!» Я – в паузе!
После урока зову Катю и, стараясь не выдать профессионального интереса, спрашиваю:
  – Катя, а что означает выражение «для тех, кто на бронепоезде?
  – Это любимое выражение моей мамы.
  – Что оно означает?
  – Ну, кто не догоняет!
Я закрыла за ней дверь и долго смеялась.

Шнурки

1«Б». Маленький, взъерошенный, с грустными глазами, с вечно развязанными шнурками – Никита. Придет на урок и сидит сорок минут спиной к доске. Молча! И шнурки развязаны (ботинки на липучках купили бы, что ли). Не поет, не играет с нами.
Я расстраивалась, из-за шнурков в том числе. Каждую неделю в переменку сама завязывала ему шнурки. Я умею завязывать шнурки, но через сорок минут они снова были развязаны. Мистика!
И однажды, не выдержав моих вздохов о шнурках, он их завязал! Левый с правым. И еще раз левый с правым. Неплохим тройным узлом. Идти не может. Развязать пытались: я, нянечка, учительница из параллельного класса Татьяна Николаевна. Бесполезно! И я (первый раз!) услышала, как смеется этот ребенок. Он так хохотал!
Прошел год. Они замечательные – 2«Б». Они знают все ноты в скрипичном ключе, умеют писать диктанты из двух нот, разгадывать нотные ребусы, выучили всю(!) песню о пластилиновой вороне. Лучшие ученики в классе – Рома, Саша, Орхан и Никита. Только шнурки у него до сих пор развязаны.

Гемма Поликрата

Почти три четверти мучила семиклассников культурой Египта. Они меня тихо возненавидели. В отместку путали Заратустру с Камасутрой, при этом свободно и связно произносили «Кецалькоатль из Тмелан-Тлапалана».
Исчерпав и свое терпение, засунула египтян подальше в шкаф, но в шкафу же попались «Этюды об искусстве». Прочла залпом, на следующем уроке цитирую:
«Поликрат был так обеспокоен постоянной удачей, сопутствующей ему во всех начинаниях, что решил не искушать судьбу и расстаться с самым дорогим, что у него было…» С чем же решил расстаться Поликрат? – спрашиваю.
Мнения разделились:
  – С головой! Самое ценное!
  – С женой!
И вдруг Кораблев: «С ... !»
  – Нет, – говорю разочарованно, – самое дорогое у него гемма. А гемма...
Когда в детях просыпается пошлость? И как сделать, чтобы они поняли, что есть пошло?..

Докладная

Не люблю, когда во время моей игры на фортепиано подчеркнуто холодное невнимание, комментарии, просьбы отпустить в туалет... Кораблев перешел границы нормального поведения.
Разыгрываю эффектную сцену оскорбленной музы, под гробовое молчание класса прошу Кораблева написать объяснительную записку, в которой в письменном виде изложить суть его дел на моем уроке.
Жду. Получаю ужасающе неграмотное описание его безукоризненного поведения на всех уроках мировой культуры и музыки. Благодарю, продолжаю урок. Урок последний.
На последней парте остается Кораблев, что-то пишет. Подходит ко мне и, тряся оборванным листком, угрожающе говорит: «Это на вас докладная!» Вдох-выдох, чтобы не засмеяться, беру докладную «на учительницу музыки», читаю о том, какая я несправедливая, исправляю ошибки красной ручкой, пишу резолюцию: «Одобряю», возвращаю листок, подталкиваю в спину: «Вперед!»
Не знаю дальнейшую судьбу докладной, но на уроках Егор перестал хамить и даже иногда работает.

Моя мотивация

В разговорах с коллегами к месту и не к месту произносимое – «мотивация». Интересно, а у них самих какая мотивация? А у меня?
Может быть, это новая песня, которая отстанет от меня только тогда, когда напоешься, наиграешься, проговоришь с детьми о каждой строчке? И если им нравится, то это видно по глазам, скорости запоминания, по голосам в коридоре.
А может быть, это мои сны? Снится контрольная в 1»А» по теме «Такт-затакт». Во сне на уроке нет Кристины. Я чуть с ума не сошла, ожидая урока наяву, я должна была увидеть Кристину.
Или это ожидание физического наслаждения от присутствия детей? Вот они бегут ко мне, их руки со всех сторон, ощущение ласки и сказки.
А может, это переполняющая меня информация по теме предстоящего урока? «Пер Гюнт» Дюка Эллингтона или Седьмая Шостаковича – так, что в соседнем кабинете географии падают карты со стены.
А может быть, это глаза Колчанова, его подчеркнуто отсутствующий вид, безобразные контрольные по МХК и безукоризненные тетради по мидовскому английскому, его друг Сева, которого дети прозвали «белокурый Флер де Лис» (цыганка – это я).
Это первосентябрьские утра, будильник в пять пятнадцать, цветы (на эскалаторе оборачивались люди, я не могла сесть в вагон, а на Охотном ряду – изумленные однокурсники, заинтригованные и, кажется, завидующие)...
Это все годится для мотивации ходить в школу?

Робертино и мораль

Рассказываю про Робертино Лоретти. Гофман – тот, что пианист, а не писатель – говорил: не надо думать, будто произведение готово, если оно не обыграно перед публикой раза три. Вот и я на третьем-четвертом уроке про Робертино совсем по-иному чувствую урок.
Целью моей (как говорят методисты – воспитательной) на этом уроке было доступно доказать детям, что жить интересно. Это значит делать что-то хорошо, и это возможно уже в их возрасте. А если еще сказать детям, что малоизвестные факты из биографии Робертино почерпнуты из Интернета, а редкие музыкальные записи по большому знакомству достали непосредственно из итальян­ского посольства – успех урока обеспечен.
Слушали рассказ с предельным вниманием. Добрались до прослушивания. Я объяснила, что записи очень старые, а поет мальчик по-итальянски. Поэтому некоторые созвучия слогов могут показаться нелепыми. И это не повод для веселья.
Зря я это сказала, потому что, как только раздалось пленительное arpeggio и прозвучала «Яма-айка!», на детей напал гомерический хохот. Сначала я обиделась, но решила быть невозмутимой. Мы прослушали все песни на кассете, а смех стих так же быстро, как и появился.
Ну какая тут может быть мораль? Да никакой.

Чудо произошло

Я долго различала их с трудом. Им не повезло в начальной школе, их учительница не любит детей, я перестала ее звать к себе на уроки, когда она ударила Артема по голове. Впустую прошел год: из-за нехватки кабинетов меня с ними отправляли в актовый зал – простор для беснующихся малышей. Из всех воспитательных приемов они понимали только окрик. Об их пятом классе я думала с неохотой (из дневника: серый, безликий, незапоминающийся, скучный класс).
Но чудо произошло. Арсений, про которого говорили, что ему нужно компенсирующее обучение, стал солистом хора.
Солист ловит меня в коридоре за рукав и тянет к подоконнику: «Не пущу, пока не скажете: я ваш любимый ученик?» Я смеюсь: «Арсений, у меня много любимых!» Но он не успокаивается, пока не слышит, что он в числе них.
Потом в хор пришли Толя, Катя, Кристина и Кирилл.

Без комментариев

...В тот день началась Весна. Не календарно-мартовская, а настоящая – с капелью, помутнением рассудка, пронзительной синевой и распахнутыми впервые окнами. 5«Б» единогласно решил, что с последнего урока я их отпущу. Попыталась вразумить – ни в какую. Получился урок-откровение: что я люблю и чего не люблю; что любят они и чего не любят.
Подходит Кирилл, держа на ладошке маленькую белую мышку. «Хотите, я ее проглочу?» И не до­ждавшись моего согласия, заталкивает мышь в рот.
Мне становится нехорошо, а он, насладившись мгновенным эффектом, вытягивает ее за хвост обратно. Без комментариев.
Я вдруг ловлю себя на мысли, что другого такого пятого класса уже не будет.

Осим

Прихожу в 3»А» за детьми, чтобы увести их в свой кабинет – визги, беготня; строимся; дети, ошалевшие от перемены, с трудом понимают, что происходит; мягко привожу каждого в сознание; ищем потерявшихся; веселый щебет... и у меня все меркнет внутри – в класс заходит Осим. В его глазах тоже тает последняя надежда: урок музыки состоится, я пришла...
Избегаем смотреть в глаза друг другу. Я не напоминаю ему про тетрадь – все равно ее у него нет. Осим выдирает из черновика мятый листок, рисует на нем прямоугольник, аккуратно кладет на пол и яростно топчет ногой: «Это кабинет музыки...»
Я молчу, я устала от таких демон­страций, ему не нужно и неинтересно происходящее на моих уроках, а я не умею увлечь его. И полюбить его, понять я тоже не могу себя заставить. Один его презрительный взгляд – и я сразу чувствую себя маленькой и бессильной.
Осим: папа – албанец, мама – белокурая Марина; рослый, стройный, красивый; пронзительно нерусский взгляд из-под длинных черных ресниц. Как мне полюбить недоброго девятилетнего мальчишку?
...Уроки кончились, в классе я одна, распахиваю настежь окно, перевешиваюсь через подоконник, наблюдаю, как расходятся по домам дети. Снег растаял, сухо. Солнце. Саша Огороднов притащил самокат, и продленка развлекается с модной игрушкой. Четверо играют в «квадрат», Колчанов наблюдает. Навстречу молодой светловолосой женщине с ребенком на руках вылетает Осим, рюкзак летит в сторону, мама Марина спускает с рук младшего, и Осим, закрыв глаза, зарывается лицом в пушистые волосы брата, прижимает к себе его изо всех своих детских сил, а у меня внутри вдруг все переворачивается. Позабытый ранец валяется рядом, Осим подымает братишку на руки и целует, целует его в нос. Улыбаясь, смотрит на них мама и... я…
Наконец улавливаю нетерпеливый и обиженный возглас Гусарова: «Эй, вы совсем там зависли?»

КРУ

Третий час. Обычно, если не предпраздничные дни, не репетиции и не концерты, я в это время ухожу из школы. Но сегодня в школе КРУ (не аналог ли ЦРУ?), и я должна до четырех сидеть в классе.
Весна, а в школе подозрительно тихо. Не читается, не мечтается – КРУ... Беру тетрадь по полифонии и погружаюсь в собственные (студенческие) уроки. Голоса на лестнице – возвращается с гуляния продленка.
Любопытство во всем, даже в шевелении ушами у Рината. Еще пять минут я работаю. Под безмолвным надзором нескольких пар глаз не выдерживаю первая. Мы все вместе идем в класс географии смотреть телевизор. Их четверо – Володя, Саша, Ринат и Рушан. Все из 7«В». Они там все друг на друга похожи – добрые, бесхитростные, не «звезды».
Программы просмотрены, неинтересно. Стулья сдвигаются вокруг одной парты, про телевизор забыто – достается заветная колода карт. Мы играем в замечательную игру, называется «дерьмо». Азартно, весело, с хохотом и воплями (внимательные взгляды географини и учительницы по химии, заглянувших в класс на шум). По уши в «дерьме» оказался Саша, дело близится к трагической развязке, накал эмоций и страстей, вокруг бегает тоскующий Гусаров, явно ревнующий меня к «дерьму» (играть с «вэшками» он не сел)…
Тут у меня зазвонил телефон. «Ты где?» Я сухо отвечаю: «На работе» – и отключаюсь. Володя смотрит на меня долгим, внимательным взглядом и, не в силах постичь мое credo, говорит: «Да, хорошая работа».

Никакой теории, только драйв!

Больше всего не люблю, когда на моих уроках появляется всякое начальство. Во-первых, об этом нужно предупреждать заранее, а не сообщать о своем желании приобщиться к искусству за десять минут до начала урока.
Во-вторых, я теряюсь, несмотря на свой опыт выступлений в Большом зале консерватории. Перекраиваю план урока, становлюсь скованной, педантичной, отказываюсь от легкомысленных шуточек. Дети скучнеют. Напряг страшный, но были счастливые исключения.
В со всех сторон положительный 3«Б» пришла со всех сторон положительная классная руководительница, она же завуч по начальным классам Марина Алексеевна. Она мне нравится – молодая, веселая, умная. Как-то исключительно удачно прошел тот урок. Сначала Марина Алексеевна недоверчиво наблюдала за мной, потом незаметно расслабилась. Я рассказывала про такт – двудольный, трехдольный, читала стихи, играла много, мы учились дирижировать и расставляли тактовые черты в шедеврах Барто и Маршака.
Ну а потом началось «Весеннее танго», и все просияли и подхватили: «И это вре-емя называется весна!» И с этой весной я окончательно успокоилась, потому что молодая и красивая Марина Алексеевна просияла и запела вместе с нами.
А еще был урок с Федором Сергеевичем – школьным психологом. 6 «А» все время хочет выделиться, но не знает как и чем. Поэтому они противопоставляют себя тихим и воспитанным «бэшкам»: «Они ангелы, а мы черти». Через три раза на четвертый мы устраиваем «семейный скандал» с громкими выяснениями отношений, с обличительными речами о потере доверия и уважения, я метаю громы и молнии и иду за поддержкой к Федору Сергеевичу.
Федор Сергеевич – единственный представитель сильного пола в школьном коллективе, авторитет для старшеклассников, любимец старшеклассниц, кумир пятых–седьмых, купающийся в женском обаянии и внимании женщин-коллег. И вот он на моем уроке.
Решительно отметаю задуманный вчера план. Никакой теории, только драйв, дефиле перед классом, дерзкий взгляд, резкий жест – рояль открыт, и сразу терпкий аккорд. Дети насторожены – что будет? И ритмично, ярко: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!» Полные восторга глаза, со второго куплета к роялю идет… Федор Сергеевич, поем дуэтом!
Только звонок прекращает музыкальную вакханалию, новый имидж 6«А» – человек-амфибия, полкласса просят дать на ночь книжку почитать… А наш рейтинг (мой и Федора Сергеевича) зашкаливает!

«Мое сердце»

Иногда смена моего настроения зависит от событий столь незначительных, что и друзья не могут уловить, а что, собственно, произошло.
…Сажусь в маршрутку в отвратительном настроении: лето, духота, жарко и тесно. Выхожу сияющая и бесконечно улыбающаяся прохожим. Нет, никто не прислал любовных SMS-ок, в голове не возник шедевр, достойный Девятой симфонии Бетховена, никаких очаровательных детей в окно не увидела. Просто по радио передавали:

Мы не знали друг друга до этого лета,
Мы мотались по свету в земле и в воде,
И совершенно случайно мы взяли билеты
На соседнее кресло на большой высоте,
И мое сердце остановилось!!!

«Моим сердцем» я обязана Паше Коврову. Наша встреча стала судьбой, видимо. Они пришли ко мне шестиклассниками, и мы как-то сразу нашли общий язык. Они были такими, какими должны быть, по моим представлениям, дети в шестом классе. Такими были мои одноклассники, когда я перешла в шестой класс из другой школы. Возможно, поэтому дело у нас как-то сразу пошло. У Коврова уже тогда был имидж «свой парень»: веселый, откровенный халявщик.
Он проснулся, когда в мае, устав от программных музыкальных пьес, «Гардемаринов», песен про зайцев, белых медведей, которые крутят земную ось, и от «этого мира», придуманного не ими, мы решительно перешли на «Зайку мою» и совсем на грани фола – «Элис», особенно упоенно дети выпевали: «И лечит паранойю, ОРЗ и простатит, а мы с такими рожами возьмем да припремся к Элис!» А мне было смешно и здорово с ними. Кажется, им тоже было ничего. И тогда Паша стал буквально приставать ко мне – каждую переменку, не говоря об уроках музыки: «Мое се-е-ердце а-а-а-становилось!»  – и я сдалась.
Мы выучили песню. Кто-то кайфовал больше, кто-то меньше, но Ковров, фанат «Сплина», с лету запомнивший все слова, чего раньше никогда не наблюдалось, выходил петь к доске – и все «Дискотеки Аварии» могли отдыхать! А я наслаждалась этим его драйвом. И у всех нас коварно сосало под ложечкой от запретного и манящего: «Но задвинуты шторы, и разложен диван…»
С тех пор я прощала Паше все, он ни черта не делал на МХК год спустя, и я ставила ему четверки за анекдоты. Это кончилось тем, что весть о своеобразных Пашиных автоматах разнеслась по школе, и ко мне стали подходить старшеклассники, с тем чтобы я поставила им «пять» («четыре») по английскому (алгебре, литературе, химии) за рассказанный анекдот. Благодаря чему значительно пополнилась моя коллекция анекдотов.
Пашина любовь к «Сплину» стойко продержалась еще полгода, потом он резко повзрослел. Ну а я, видимо, нет… Потому что

Я наяву вижу то,
Что многим даже не снилось,
Не являлось под кайфом,
Не стучало в стекло…
Мое сердце остановилось…
Отдышалось немного
И снова пошло!

Неподдающийся

Последний урок МХК в неподдающемся 7«Б». Выставляю оценки, рассказываю про аттестат, средний балл, выражаю соболезнование тем, у кого «четыре». Болтовский возражает: «Да я все равно («всЁравно» – с ударением на первый слог. Почему-то все так говорят. Это им кажется признаком крутизны) после девятого класса пойду в школу милиции, на фиг там мой средний балл и ваша МХК!»
Я мечтательно говорю, не вразумляя и не укоряя: «Взя-атки будешь брать...» Карякина возмущенно: «Вы что, сейчас с этим борются!» И вот уже кто-то будущего мента хлопает по макушке, кто-то за кем-то бегает вокруг парт, а до конца урока еще пятнадцать минут, и если кто-то из коллег войдет в класс, я сделаю вид, что ситуация под контролем.
В дверях – мальчик из девятого, говорит, что Дина Федоровна ругается, потому что у нее над головой кто-то сильно топочет. «Топочет? – удивляюсь я, – у нас никто не топочет!» И молю Бога, чтобы мы не провалились к Дине Федоровне.
За минуту до звонка начинается отсчет: «Пятьдесят девять... два... один!!!» Я выдыхаю: «Все!!! Больше я вас на уроках не увижу!!!»
И сюжет для окончания мемуаров. Яблоков угрожающе подходит и говорит: «Ха! Мы будем вам сниться! – и, помолчав, добавляет: – И сбываться!!»